— Я хотел спросить — наверно в Париже?
— В Цюрихе. Когда мы были в Цюрихе. Там у сирот штаб-квартира была. Ну они тогда и полаялись.
— А вы не помните, о чем они говорили?
— Не. Это же все по-немецки было. Я и слова не разобрал. Но спор был горячий. Тогда-то она и назвала меня обезьянкой — мне потом Макс сказал.
— Ну и чем все это кончилось?
— Она нас тогда со всех сторон обложила — Максу ни гроша не удалось достать, — Потом он с умным видом добавил: — А у нас тогда Гарбо должна была сниматься.
— Грета Гарбо?
— А ты что, знаешь какую другую Гарбо? Она там расписалась у Макса в какой-то бумаге. А тут на тебе — капут. Нету денежек — нету и Гарбо.
— Вы хотите сказать, что Макс Касл собирался снимать Грету Гарбо в одном из этих фильмов?
— Верно. Только ее глаза. Больше ему ничего не нужно было. Только ее глаза. Мы пытались организовать съемки — два, три раза. Но всегда мимо кассы — денег не было. А она много хотела. Пятьдесят тысяч баксов за два, может, три часа съемок. По тем временам — большие деньги.
— Значит, Каслу ее так и не удалось снять?
— Какие уж тут съемки — эта Пульцик все ему испортила. Максу так и не удалось денег собрать. Глаза мы сняли. Но не Гарбо.
— А чьи же?
Он смерил меня хитрым взглядом.
— Догадайся.
— Сдаюсь.
— А ты подумай. У кого глаза вторые после Гарбо? Я говорю, если тебе нужны печальные глаза. Такие Максу требовались. Печальные.
— Нет, правда, я понятия не имею.
— А, ты вообще о чем-нибудь понятие имеешь? — Зип, разговаривая со мной, постоянно терял терпение и обвинял меня в невежестве, — У Сильвии Сидни{173}. Разве нет? Я говорю — только глаза крупным планом.
— Как я сам не догадался?!
— Уж я-то знаю, что говорю. Шутеры знают толк в глазах. Вот если тебе нужен внутренний свет — ищи там. В глазах. Сильвия Сидни. Обалдеть, какие глаза. Может, лучше, чем у Гарбо. Она и много-то не брала. За тысячу баксов у нас снялась. Милая девочка. Я бы в нее мог влюбиться.
— И вы сняли только ее глаза?
— Макс был помешан на глазах. Он их собирал. Если ему нравились чьи глаза — как у Гарбо или у Сильвии, — он пытался их снять. Иногда Макс приглашал какую-нибудь шваль только потому, что у парня были классные глаза. Мы их снимали и откладывали — на будущее.
— На будущее?
— На будущее, для его собственных фильмов. Все время, что я его знал, у Макса в голове была дюжина фильмов, и он пытался наскрести на них деньги. Но все, что ему удалось, — снять сцену здесь, пару кадров там. Когда я стал зарабатывать хорошие деньги, я сам ему давал, но я же не Луис Б. Мейер{174}, черт меня возьми.
— И как он собирался использовать эти глаза?
— Глаза для Макса имели особый смысл. Знаешь, что он сказал как-то раз? «Господь — в глазах. И дьявол тоже там, когда ты моргаешь», — Зип уставился на меня вопрошающим взглядом, словно хотел, чтобы я прокомментировал это высказывание. Но я промолчал; он хрипловато хмыкнул и продолжил: — Он частенько говорил: «Глаза — это врата рая и ада», — Зип снова помолчал — он изучал меня взглядом, явно рассчитывая, что на меня это произведет впечатление. Я ответил ему кивком и многозначительным «гм». Казалось, это удовлетворило его, — Он всюду в фильмах рассовывал эти глаза — Макс. Как в «Доме крови». Там в тени одни глаза, куда ни посмотришь, — он снимал этих накачавшихся актеров на одной из вечеринок, когда они смотрели, как танцует Ольга…
— Ольга? Вы хотите сказать Ольга Телл?
— А кто же еще? Подружка Макса. Хорошенькая.
— А что она танцевала?
Лицо Зипа окаменело.
— Не суй свой нос в чужой вопрос, понял?!
Я быстро переменил тему.
— Значит, вот откуда все эти глаза в «Доме крови»?
— Ну, не все. Некоторые. У нас с Максом еще много было в запасе. Он хотел сделать кино, в котором были бы только глаза — одни глаза. Ну и, конечно, светораздвоение.
— Да-да… светораздвоение. Это один из трюков, да?
Зип издал сердитое шипение.
— Да нет же! Светораздвоение — это светораздвоение, и ничего больше. А уж поверх него можно, если хочешь, накладывать трюки. Но это был никакой не трюк, как и проскольз.
— Больше похоже на фликер.
Еще одно характерное шипение.
— Да нет же! Фликер — тот всегда был. Ты мог раздваивать свет по фликеру, но это было не обязательно. Светораздвоение только выявляло фликер. А фликер — это основа основ. Это как дыхание. Структура — вот что это такое. Так Макс об этом говорил. Он говорил, есть структура и есть… — Он пытался вспомнить то, что заучил когда-то наизусть, но так и не понял, — Черт, забыл. Они же всегда по-немецки говорили — между собой. Наклад. Во как. Структура и наклад. Трюки — это был наклад. Их в основном добавляли при монтаже. Так что шутеру вовсе не нужно было все это знать.
— Значит, светораздвоение никак не было связано с трюками?
— Ну да.
— Это была разновидность освещения?
— Ну да.
— И все эти штуки — светораздвоение, трюки — были частью ундерхольда?
— Ну да, что-то вроде.
— А ундерхольд — это?..
— Так я тебе и сказал.
Я с сознанием выполненного долга сообщал обо всем этом Клер, надеясь, что она выудит какую-нибудь истину из всего этого тумана. Но она понятия не имела ни о проскользах, ни о фликерах, ни о светораздвоении.
— Это какая-то совершенно новая разновидность кино, — сказала она тоном, в котором отчетливо слышалось неодобрение, — Я себя от этого чувствую как древний бард, которому сообщили о какой-то новомодной разновидности литературы, называемой «пись-мо».
— Беда в том, — сказал я, — что Зипу, мне кажется, больше нечего сказать — он больше ничего и не знает. Касл нанял его, чтобы снимать свои фильмы, но монтажом Зип никогда не занимался. Это всегда делали Касл и Рейнкинги. Зип считает, что именно Рейнкинги его к этому и не подпускали. Но я не уверен. А может, сам Касл не хотел. Зип отличается преданностью, но мне кажется, что Касл не платил ему той же монетой. Кстати, Зип отснял много материала, который вроде бы не имел никакого отношения к тем фильмам, что они делали. Задел на будущее. Он часто снимал в доме Касла, когда тот устраивал вечеринки. У Касла никогда пленки не оставалось — всю расходовал. Он даже ходил по студии и клянчил — нет ли у других режиссеров.
— И что стало со всеми этим изъятиями и другим материалом? — спросила Клер.
— Какая-то часть, наверно, попала к Зипу. Но я думаю, что не очень много. За это он и невзлюбил Рейнкингов. Они наложили лапу на многое из того, что монтировали для Касла.
— А что с ними случилось после смерти Касла?
— Зип считает, что, когда война кончилась, они вернулись в Европу. К тому времени у Зипа было прочное положение. Студии приглашали его на лучшие фильмы. С кругом Касла он потерял всякую связь, хотя и прежде у него с ними особо теплых отношений не было.
— Но он говорит, что тут еще были сироты?
— Эти воспоминания — из того времени, когда он еще работал. Он говорит — ему пришлось постараться, чтобы они не наложили лапу на его фильмы. Он теперь уже лет десять не у дел, так что все могло измениться.
Клер взвешивала услышанное от меня.
— Помнишь, когда мы распаковывали «Иуду»? Там был конверт с цюрихским штемпелем. Что-то там было про сирот. Что-то про Sturmwaisen, да? Разузнай-ка об этом, если получится.
Я сказал, что попытаюсь, но предупредил ее:
— Зип иногда бывает таким раздражительным, в особенности когда речь заходит о вещах, которых он не знает. Он становится злобным и упрямым. Я думаю, многого он просто не знает.
Я приносил Клер свои мысли о Касле, как дары, наивно рассчитывая, что эти посреднические услуги придадут мне интеллектуальный вид в ее глазах. Но если они и придавали, то Клер никак этого не показала. Напротив, мне иногда чудилось, что мой интерес к Каслу вбивает клин между нами, словно я был связным, приносящим разведдонесения, которые бросают тень и на меня.
Однажды ночью, перед тем как заснуть подле Клер, я услышал, как она рассуждает, дымя последней перед сном сигаретой.
— С тех самых пор, как я стала серьезно относиться к кино (а это произошло в тот день, когда мать взяла меня на «Les Enfants du Paradis»), я знала, что в нем есть что-то — под спудом. Нечто большее, чем волшебство, очарование. Кроме этого. Власть. Нечто, способное проникнуть в душу и завладеть тобой… Я ходила на это кино семь раз. Я тогда была совсем девчонкой, но знала, что весь цивилизованный мир дышит на ладан. Но вот передо мной был этот фильм — такой изысканной красоты, такой чистый, тонкий. Словно цветок, выросший на поле сражения. Это был интеллектуальный экстаз. Но даже и тогда я чувствовала, что эту власть можно использовать во зло… — И потом после длительной паузы: — Вот, скажем, ты, Джонни, присутствуешь при изобретении огня. Скажем, гений-изобретатель подносит тебе первый факел. Ах, какой дар! Но предположим, ты прозреваешь разрушенные города, обожженную плоть, поля сражений. Что бы ты сделал, Джонни? Что бы ты сделал? Загасил огонь? Убил изобретателя?
