Наконец, зацепившись за последнюю возможность, я завел разговор о постерах на стенах.
— «Найлана — опасности жизни», — заметил я. — Я это видел. Все серию. А иные и по два раза.
Франни моргнула глазками.
— Видел? Но ты тогда должен был быть совсем малюткой.
— Ее показывали и после войны.
— Я не знала, что тебя интересуют сериалы. Я думала, что ты для этого слишком башковитый.
— Ну, я ведь тогда был мальчишкой. Найлана была моей первой страстью.
— Была?
— Я по ней с ума сходил.
— Ты говоришь о сексуальных фантазиях и всяком таком?
— Конечно, все это было очень по-детски. Но след остался. Я не знал, что Зип работал над сериалами.
— Глупышка! Конечно же, он над ними не работал. Когда снималась «Найлана», Зип был на коне.
— Зачем же здесь тогда эти постеры?..
— Ну, я ведь здесь тоже живу. Это мои постеры. Это я.
Я в изумлении уставился на нее.
— Вы — Кей Эллисон?
— А ты что — не видишь. Ну уж брось, неужели я так сильно изменилась?
«Бог ты мой», — сказал я себе.
— Бог ты мой, — сказал я вслух, — Вы и в самом деле Найлана?
Как я ни старался переиначить ее пухленькое под коркой косметики лицо, но не мог найти в нем черты моей первой любви. Кей Аллисон была стройной брюнеткой и красавицей, с большими глазами и курносенькая. Ничего этого у Франни Липски не было. Ей, вероятно, не исполнилось еще и пятидесяти, но из-за толщины и неопрятности она казалась гораздо старше.
Я глуповато сказал:
— Но вас зовут Франни…
— Франни — это мое настоящее имя. Франсес Луиза Дюкас. А в кино меня звали Кей Аллисон. Ты и «Найлану и поклонение кобре» видел?
— Конечно. И «Найлану и долину судьбы» тоже.
Мне бы почувствовать, что мои ответы могут вселить в нее надежду. Они так на нее и действовали, но я в своем удивлении этого не замечал и продолжал в том же духе.
— Этот мне нравился больше всего, там на ней… на вас была такая леопардовая шкура…
Она захихикала от удовольствия и передвинулась вместе со стулом поближе ко мне — наши колени столкнулись.
— Ты видел меня в мой звездный миг, — пропищала она, — Ты мне никогда не писал — не просил снимок с автографом?
— Писал.
Я ей не сказал, что снимок этот до сих пор бережно хранится в подвале родительского дома вместе с собранием комиксов и призами, выигранными на купоны от сухих завтраков. Теперь этот снимок, которого я не видел уже несколько лет, вероятно, потемнел и выцвел. Может быть, до нее добрался всепожирающий грибок Модесто. Но женщина, некогда похожая на ту, с фотографии, находилась теперь передо мной, воскрешая все то, что снимок когда-то символизировал.
— Я тебе открою один секрет, — прошептала Франни, наклоняясь ко мне, — фотографии не я подписывала. Это делала студия. Даже когда мой контракт давно закончился. Но те письма я видела. Ох, сколько мальчиков мне писали. Видел бы ты кой-какие из этих любовных записочек. Ого-го. Так тебе послали мою фотку в леопардовой шкуре? Надеюсь, что эту.
— Да, эту.
— Ну так что, хороша я была? Эта леопардова шкура так плотно на мне сидела — не пошевелиться, — Она рассмеялась, — Я могла сто раз из нее вывалиться. У нас вокруг съемочной площадки повсюду стояли парни с киностудии, ждали — когда это случится. Потому что я ведь сама снималась во всех трюках. Боженьки ты мой! Я, наверно, чокнутая была. Но я думаю, поэтому-то мне и дали ту роль. Никого не нужно было нанимать на трюки. Я делала все, что мне говорили. Как в тот раз за мной гналась обезьяна (а это был Бини Выбровски, футболист в обезьяньем костюме), а мне нужно было на канате перепрыгивать через крокодилов. И как раз посредине… догадайся что, — Еще несколько смешков, — Трах-бах — обе сиськи наружу. Я так расстроилась, что не попала на площадку приземления. Висела себе в воздухе, что твоя цыганка Роуз Ли{168}. У них денег на пересъемку не было, потому они взяли и просто вырезали кусок. Но если посмотришь внимательнее в конце этого эпизода, то заметишь, как они у меня начинают вылазить. Там такой коротенький монтажный кадр. Те ребятки, что там стояли и глазели, вот для них картинка была, уж можешь мне поверить.
Боже мой, я ведь это помнил! Помнил! Я тогда остался на три сеанса — убедиться, не обманывают ли меня глаза.
— Знаешь, — продолжала Франни, — кто-то из них все же сделал мне подлянку — вырезал этот кадр, где я вишу с сиськами наружу, и продавал фотографии по всему городу как порнуху какую. Ух, как тебе, наверно, хотелось это увидеть, а? У меня есть одна наверху. Хочешь глянуть? Пойдем — покажу.
Всю свою юность лелеял я надежду, что где-то в мире существует такая фотография. Но, конечно же, я бы никогда в этом ей не признался, хотя она сейчас и ерошила мои волосы и делала маневры, словно собираясь плюхнуться мне на колени.
— И что же с вами стало? — спросил я. — Я хотел сказать — в Голливуде?
Она улыбнулась печальной, горькой улыбкой и пожала плечами. До этого она не посылала мне такого искреннего взгляда.
— А ничего. На этом моя карьера закончилась. Все сериалы были сняты за год. Бог мой, я сейчас эти фильмы один от другого не отличу. А потом они просто прекратили снимать сериалы. Но после этого если я искала работу, то всегда была Дева джунглей. А Девы джунглей больше никому не требовались. Знаешь, когда меня открыли… Это у них так называется — когда какой-нибудь слизняк уводит тебя после вечеринки к себе домой, а там укладывает в постель — вот тебе и открыли. Так вот, этот старый плешивый пердун, продюсер, как он говорил, тогда мне сказал: «Ты будешь второй Бетти Грейбл»{169}. Понял? — Она сделала разворот кругом, юбка ее взметнулась до середины бедра, а она прижала ее руками, так что под материей четко проступили контуры ягодиц; она горько улыбнулась мне через плечо. Классическая красотка с открытки, — Ну что, ножки у меня еще ничего? Ну, для такой старушки, как я, что ни говори, неплохо. Каждый раз, когда меня открывали, мне обещали, что я стану второй — второй Ритой Хейуорт. Второй Линдой Дарнелл. Второй Марией Монтес. Ты только представь себе — вторая Мария Монтес. Как бы это выглядело? Я уже понимала, что быстро опускаюсь на дно. Спасибо Зиппи. У него был такой щедрый дар — брать к себе людей.
— Вы с ним познакомились, когда снимались в этих сериалах?
— Нет, еще раньше. Когда я была всего лишь старлеткой. Старлетка — ты знаешь, что это такое. Это означает, что ты должна появляться на всевозможных вечеринках и… ну, ты сам знаешь что. Мы познакомились на вечеринке в студии. Там был один настоящий подонок — он все хотел меня уболтать сниматься в порнухе. Зиппи видел, что я совсем зеленая. Он меня предостерег и пообещал эпизод в фильме, который в это время снимал. Так у меня все и началось. Однажды я снялась в эпизоде с Барбарой Стенвик. «Леди бурлеска»{170}. Там меня можно увидеть за ее плечом. И на Найлану просмотр мне тоже Зип устроил. Он хоть и был всего лишь недомерком, но сердце имел золотое. К счастью для меня, у него была душа, потому что я после Найланы попала в отчаянное положение. Понимаешь, у меня всегда была эта проблема с весом, просто ужас какой-то! Долго мне в старлетках уже было не проходить. А потом и Зиппи начал болеть, и ему требовался уход. И вот… Слушай, ведь это тот же самый бюст, что ты видел в той леопардовой шкуре. Сорок дюймов. И ни на йоту больше — все как тогда, просто у меня и все остальное с буферами подравнялось.
Она стояла надо мной, раскачивая той самой грудью, которая не давала мне покоя всю мою юность. И я против своей воли отреагировал. Но не на чудаковатую женщину, которая кривлялась передо мной. Меня соблазнили собственные детские фантазии.
За дни, проведенные в доме Липски, я многое узнал о магии фильмов Макса Касла. Но и Франни на свой собственный манер научила меня кое-чему — от нее мне стало известно о том, как умеет обманывать кино. Потому что в конечном счете я пошел с ней наверх посмотреть на фото Найланы неглиже. И даже если бы я протестовал (а я не протестовал), она бы все равно настояла на том, чтобы провести сравнение виденного мной на фото с оголенным оригиналом. Да, мне пришлось согласиться, что сорок обнаженных дюймов были сорока обнаженными дюймами самого высокого пошиба. Потому что хотя Франни и стала слишком полной, слишком старой и слишком занудной, какая-то неосязаемая ее часть (принадлежавшая скорее моему остаточному юношескому воображению, чем женщине передо мной) все еще была моей Найланой. Совершая с ней неуклюжие движения на постели в одной из пустующих комнат наверху, я понял, что мчусь по черному туннелю собственной души, погружаясь в подземные потоки своей подростковой похоти, которые, к моему удивлению, еще не пересохли. Нет-нет, они сохранились и даже остались полноводными — навязчивые и совершенно ирреальные образы желания, насаждавшиеся кинематографом в незрелых мозгах. Неувядаемая красота, бесконечный поцелуй, ночные страсти — они достигают крещендо на музыкальной теме Макса Штейнера{171}, венчающей фильм, который навечно замирает в точке высочайшего напряжения.
