— Двадцать восьмого. Помню, разве забудешь. Речь Молотова я, правда, не слышал, в пионерском лагере был. А как Сталин по радио к «братьям и сестрам» взывал, собственными ушами слышал, вот этими. — Клим тронул пальцем ухо. — Родители меня к тому времени уже в Москву вывезли.
Полковник нахмурился, ему не понравился тон, которым Клим говорил о речи Сталина.
— Не любите Иосифа Виссарионовича, — не столько спросил, сколько констатировал Ухватов.
— Мягко говоря, не люблю.
— Зря. Если б не этот человек, нашей страны бы не существовало. Черной благодарностью платят ему потомки за труды великие. Нет пророка в своем отечестве. А Сталин обладал великим даром видеть будущее. Великим мужеством — брать на себя ответственность. И математическим умом, который умел выстраивать приоритеты. Самый первый из них для вождя — спасать государство, которым руководишь.
«Очень мне сейчас нужна эта дискуссия», — подумал Клим Аркадьевич, но разговора почему-то не прервал. А полковник был только рад, что есть перед кем высказаться.
— Еще в тридцать первом году Иосиф Виссарионович сказал, что у нашей страны есть не более десяти лет, чтобы подготовиться к невиданно тяжелой войне с мировым империализмом. Какая точность прогноза! Еще и Гитлер к власти не пришел, а Сталин уже видел, к чему идет дело. Он один понимал, что стране предстоит невиданное испытание на выживаемость. Шанс выстоять в войне с враждебным миром был только один: преодолеть нашу русскую разболтанность, превратить СССР в боеспособный организм. А для этого пришлось пожертвовать крестьянским укладом ради индустриализации страны. Уничтожить в армии ростки бонапартизма и анархии. Выстроить по струнке госаппарат. Жертвовать буквально всем ради укрепления обороноспособности. Это Сталин создал тяжелую промышленность. Наладил производство собственных самолетов и танков. Выжег каленым железом разгильдяйство. И то ведь еле-еле в сорок первом продержались. Но все-таки победили! В первую мировую, имея союзников, не смогли с немцами сладить, а при Сталине одни против индустриальной мощи всей Европы сразились и выстояли. К сорок пятому стали первой державой континента! Сама Америка, в десять раз мощнее нас, много лет потом перед нами тряслась. Вот что такое Иосиф Виссарионович! Да, многих посадил и расстрелял. Да, не жалел солдат. Но иначе нельзя было. Коли не умеешь хорошо воевать, компенсируешь непрофессионализм кровью. Ради победы никакая жертва не бывает чрезмерной. А прояви Сталин мягкость, страна бы погибла. И вы лично тоже. Вы ведь еврей?
— Нет, с чего вы взяли?
Валерий Николаевич чуть смутился:
— Извините. Во всех интеллигентах есть что-то еврейское.
— А почему «извините»?
Ухватов засмеялся, махнул рукой: ладно, проехали, не цепляйтесь.
Но Клим завелся от страстной речи бывшего полковника и не цепляться уже не мог.
— Ваш кумир превратил страну в военный лагерь, использовав один из двух двигателей, возможных в такой ситуации: страх. — Горячиться Клим совсем не умел. Он всегда говорил размеренно и спокойно, даже в раздражении. — Однако истории человечества известен и другой мотор, не менее эффективный. Это поощрение личной инициативы, использование силы человеческого духа. Темпы сталинских пятилеток безусловно впечатляют. Но, во-первых, экономический прирост капиталистических стран в периоды бума бывает ничуть не меньше. Возьмите Японию шестидесятых или любое другое «экономическое чудо» — тайваньское, сингапурское, ирландское. Прирост ВВП порядка 10 % — в порядке вещей, а это повыше, чем у нас во время первых пятилеток. То есть, можно было достичь не меньших результатов, не разрушая сельское хозяйство, не превращая население в рабов, не наваливая горы трупов. Ну, а уж о долгосрочных экономических интересах вообще говорить нечего. Страх — стимул сильный, но кратковременный. Ничего прочного на этом тряском фундаменте не построишь. Потому Советский Союз и обанкротился, что страх помаленьку иссяк, а нового двигателя так и не появилось. Знаете, в чем главное преступление вашего Иосифа Виссарионовича? В том, что он презирал своих соотечественников и не верил в них. А раз так — нечего было лезть по головам в национальные лидеры.
— Эх, умные вы люди, интеллигенция, а человеческой природы не знаете. — Ухватов печально покачал головой. — Достоевский — тот знал. А вы, современные, не знаете.
Климу стало даже смешно.
— Зато вы, гэбэшники, людскую природу постигли насквозь?
— Мы — постигли. Работа такая, — со спокойным достоинством ответил полковник. — Человек в принципе — еще то дрянцо. И наше население пребывает на среднемировом уровне паршивости, посередке между Угандой и Норвегией. Однако мы надежды не теряем, носа не воротим. Работаем с тем материалом, какой имеем, и теми средствами, каких этот материал заслуживает. Вот в чем состоит высшая мудрость государственной власти.
И тогда Клим не выдержал, совершил чудовищную бестактность. Потому что слышал этот поганый аргумент много раз — в качестве оправдания всяких мерзостей.
— Ну что ж, Валерий Николаевич, — медленно и отчетливо сказал он. — Давайте посмотрим на результаты. Я прожил жизнь по своей правде, вы — по своей. Возьмем меня. Я никогда никого не обманывал, не эксплуатировал, не давил, не дожимал, обращался с подчиненными уважительно, как с равными. Расстался со всеми по-доброму, дело после меня осталось и развивается дальше. На исходе жизни имею достаток, чистую совесть, покойную старость. А теперь возьмем вас. Вы всю жизнь существовали, воюя с выдуманными врагами и беспрестанно прибегали к некрасивым средствам во имя великой цели, которая в итоге оказалась, извините, кучей дерьма. На старости лет вы существуете за счет сына, которого презираете и на каждом углу называете коррупционером. Так кто из нас лучше знает правду жизни?
Говорил он очень вежливо, но что ни слово — удар ниже пояса. Ветеран КГБ даже отвечать на стал. Потемнел лицом, повернулся и побрел прочь, сгорбившись.
Однако торжество Клим ощущал недолго. Почти сразу же стало стыдно и противно. Переход на личности — это способ раздавить оппонента, но не опровергнуть его точку зрения. Притом способ нечестный. А нечестная победа хуже честного поражения — он сам всегда так говорил.
Очень недовольный собой, Клим пошел через парк, такой же ссутулившийся, как посрамленный противник.
По инерции еще некоторое время думал про полковника, Сталина и прочую ерунду, потом спохватился: Господи, о чем это я.
Вдруг почувствовал сильную усталость, будто карабкался на гору — был вынужден опуститься на скамейку у балюстрады, на краю обрыва.
Думал: возраст определяется не годами, а внутренним ощущением — поднимаешься ты к перевалу или уже преодолел его и спускаешься в долину. Ощущение подъема держится до тех пор, пока у человека больше сил, чем требуется, чтоб просто плыть по течению жизни. Избыток внутренней силы тратишь на движение вверх. Но наступает момент, после которого жизнь берет у тебя больше энергии, чем ты можешь потратить, и тогда начинается скольжение вниз. Это, собственно, и есть старость. Как во всяком плавном спуске, тут есть своя приятность.
Он смотрел на долину Сены: зеленое пространство с желтыми прямоугольниками рапсовых полей, парчовый пояс сверкающей на солнце реки, высокий небосвод. Какое спокойное, мирное, возвышающее зрелище. Самый сильный аргумент в пользу существования Бога (если бы в этом вопросе аргументы имели смысл) — это вид пресловутого звездного неба, или заката над морем, или такой вот долины. Божественность мира воспринимается не через логику, а физиологически. Не через голову, а через поры кожи.
И стоило ему об этом подумать, как рисунок предстоящего разговора сложился сам собой.
Слова, конечно, важны, но еще важнее атмосфера и антураж. Где состоится беседа не менее важно, нежели конкретное ее содержание. Нужно отвести Жабу в палату к Мадам. Это передаст главный мессидж лучше, чем любые объяснения, и можно будет обойтись без пафоса.
— Где ты пропадал? Я видела машину на стоянке. Что они тебе сказали? Я так волнуюсь! Почему ты не зашел за мной?
Она накинулась на него с тысячью вопросов, а он сказал лишь:
— Пойдем. Поговорим в другом месте.
— Почему не дома? Не пугай меня!
— Пойдем, этот разговор требует особенных декораций.
Он улыбнулся, глядя в сторону. Лучший способ отвлечь и успокоить женщину — разжечь в ней любопытство.
— Каких еще декораций? Куда «пойдем»? Что ты задумал?
Видя, что он улыбается, Жаба немного успокоилась. Она любила, когда ее интриговали.
— Ну хорошо, сейчас.
Поправила перед зеркалом прическу, накинула одну шаль, потом передумала — взяла другую. Клим смотрел и любовался: женщина, настоящая женщина.
