Письмо? Телефонный звонок, условный знак? Нет!
Должна быть встреча, если идет оживление агента.
Надо было идти к начальству, докладывать все аспекты этой истории.
Наш отдел курировал Сергей Константинович. Его чекистский опыт начал складываться в годы войны в армейской разведке.
Наблюдение за Раскольцевым надо было ставить основательно. Обвинение в соучастии в убийстве вещь серьезная. Мы должны были знать, о чем будут говорить Раскольцев и убийца, когда они встретятся. Техника нашего времени в этом направлении совершенна. А где они и как встретятся? Этого еще никто не знал.
Установили мы, что у Раскольцева есть расписание частных приемов. Лучшего предлога для встречи, чем приход на прием, и не придумаешь, и придумывать не надо.
Выбрали подходящую точку для наблюдения за всей улицей, на которой стояла дача Раскольцева.
На прием я решил пойти сам. Очень мне хотелось встретиться лицом к лицу с Сальге, заглянуть ему в глаза, взвесить силы этого противника. Любопытно было посмотреть и сразу после встречи с Сальге на Раскольцева. Как он овладеет собой, какой у него след оставит эта встреча?
В соседний дом с нашими товарищами я направил и Рыжикова. Только он мог узнать Гусейнова.
Ждать... Ждать... Ждать и догонять — нет ничего хуже.
Прошло двое суток. Я сидел возле полевого телефона, связывающего опергруппу с точкой наблюдения. Есть простор подумать...
Десятки раз были обсуждены все возможные варианты, как брать опасного человека. Он мог отстреливаться.
Нельзя было дать ему этой возможности и покончить с собой. Все заранее оговорили, предусмотрели все случайности и ждали...
И вдруг зуммер полевого телефона. Ждали, ждали, а все же "вдруг"! Этот телефон мог зазвонить только в одном случае...
Я снял трубку. Василий объявил:
— Он пришел! Идет к даче...
Я посмотрел на часы. Первый час дня. Доктор Раскольцев заканчивает прием в час. Выбрал время под конец приема.
— Иду! — ответил я Василию.
Я не торопился. Шел, посматривая на всякий случай на номера дач. Первое посещение... Мы наблюдали, но и за мной могли в это время наблюдать.
Если по каким-либо причинам брать этого господина не следует, я должен буду снять шляпу. Больные ожидали на открытой веранде. Все, что происходило на веранде, нам было видно.
Я открыл калитку и вошел.
Шел до веранды не поднимая глаз. Только безразличие, только равнодушие, никак взглядом не выдать себя.
Он, этот господин, сейчас напряжен до предела.
Скрипят под ногами ступени. Вошел. Можно и поздороваться.
Я поклонился, ни к кому не обращаясь, и огляделся.
На секунду, на мгновение скользнул по его лицу взглядом. Он стоял спиной к саду, облокотившись о барьер веранды. Буркнул в ответ:
— Здравствуйте!
Слово прозвучало без намека на акцент. У двери сидела пожилая пациентка. Она тоже ответила. Больше на веранде никого не было.
Из дома вышла экономка.
— Вы на прием? — спросила она меня,
— На прием... Если, конечно, можно...
— Вы первый раз?
— Первый раз.
— Я спрошу доктора... Он скоро кончает, а двое на очереди...
— Спросите, пожалуйста! — ответил я экономке.
Мы встретились с ним взглядом. Я смотрел потухшими глазами больного человека, робеющего перед решающим приемом у врача. Его глаза горели. Южанин. Но нет, не кавказский человек. Какие-то странные, удивительные смеси южных кровей. Что-то от востока, что-то от Средиземноморья. И не так уж он черен, как это выглядело в рассказах. Тонкое, волевое лицо, умен.
И стоит он так... Один рывок — и на локтях он перебросит тренированное тело через барьер. Тренированное.
тело, хотя ведь немолод, немолод... Он почти мне ровесник. Этот мог и воевать, с оружием в руках мог топтать нашу землю. По возрасту подходило. И не так он нервозен, как это могло показаться. Он чуток, а не нервозен.
Я еще раз огляделся. Несколько плетеных кресел. Столик с журналами и газетами. Приметил гвоздик в бревенчатой стене. Снял шляпу и повесил ее на гвоздик.
Представляю себе волнение Василия, я подал знак — "не брать".
Да, да! Именно "не брать". Ситуация для ареста явно не созрела. Такой господин по пустякам сюда не приехал бы. Не убивать же Шкаликова он сюда ехал. Это для него мелочь!
— Жарко! — сказал я. — Парит...
Вытер носовым платком пот на лице.
Вышла экономка и объявила мне:
— Доктор вас примет... Ваша очередь последняя...
Время, однако, шло...
В кабинете уже была пациентка. Мы остались с Сальге вдвоем. Он молчал. Я сидел в кресле, не глядя на него, но кожей лица чувствовал его присутствие, каждый его жест.
Время шло...
Прошел наконец и он в кабинет. На веранде он оставил портфель и трость.
Я поглядывал на окно, терпеливо ждал. Разговор у них не короток, стало быть, но существу...
Я смотрел на рассаженные деревья.
Особенно приглянулась мне серебристая елочка. Ее посадили в двух шагах от веранды. Растут они медленно.
Достигла она макушкой карниза. Самая ее прекрасная пора, расцвет всей красы. Распушилась каждая ее ветка.
Шаги за дверью, дверь раскрылась, вышел Сальге.
Я встал.
Из-за двери раздался голос:
— Пожалуйста!
Сальге раскланялся со мной, обнажив ослепительные зубы, улыбнулся он только ртом, глаза смотрели пронизывающе и холодно.
А что, если?.. Я задумался, входя в кабинет. Что-то интересное показалось мне в мелькнувшей мысли. Ну, конечно же!
Когда я вошел в кабинет, Раскольцев сидел за столом, что-то записывая в тетрадь посещения больных. Не поднимая головы,он сказал:
— Садитесь!
Я сел на стул, поставленный сбоку стола для пациентов. Он поставил точку в конце фразы, поднял на меня глаза.
Обычно говорят, что глаза — это зеркало души. Но это действительно только в том случае, если у человека открытая душа. У Раскольцева глаза серые. Серый цвет обманчивый, хотя и немного у него оттенков. Словно бы туман у него в глазах, словно бы дым, и ничего сквозь не видно. Спокоен и ровен. Профессиональные вопросы, профессиональные жесты...
Он высок и барствен. Совершенно не обязательно, что он и в жизни барин. Он барствен по натуре, но скрытому чувству превосходства над другими, красив, хотя и немолод.
— Имя, возраст!
Перо зависло над бумагой.
То, что мелькнуло при входе в кабинет лишь проблеском, теперь окрепло в решение.
— Дубровин Никита Алексеевич!
Он записал.
— Возраст?
— Пятьдесят шесть лет...
— Работаете?
— Работаю...
— Профессия?
— Полковник...
— Военнослужащий? В штатском?
— По характеру службы приходится в штатском...
Здесь бы ему и споткнуться, если бы его мысли в эту минуту работали в определенном направлении. Но его внимание скользнуло мимо моей оговорки о "штатском".
— Курите?
— Трубку, доктор!
— Не глядя, сразу говорю, курить бросайте! Ничего не знаю! Если хотите у меня лечиться — сразу бросайте!
Ночные работы? Нервы?
— Сейчас какие там нервы? И ночных работ нет! Все было, доктор... и по полторы пачки курил за ночь... Во время войны досталось!
— Всем, кто воевал, досталось! Ранения были?
— Ранений не было, но работа была сложной...
Потихоньку я его выводил на главный вопрос, выводил на свою новую задумку. Он взглянул на меня из-под очков.
— Что-нибудь было особенным в вашей работе, что могло повлиять на ваше здоровье?
— Наверное... Начало войны, доктор, я встретил в Германии...
— Простите! Это по какой же линии?
— По нашей, доктор! На нелегальном положении.
— Зачем вы мне это говорите?
Ого! Легко и свободно, без усилия он принимает вызов!
— Это уже давно не тайна, доктор! Теперь попутно я занимаюсь историей... А вот там, наверное, и закладывалась моя болезнь...
— Там это могло быть! Там все могло быть! Страшная страна! Я тоже был во время войны в Германии. В плену!
— Сочувствую вам, доктор! Досталось, наверное?
— Кто вас ко мне рекомендовал?
Я назвал ему имя его давнего пациента.
— Ложитесь! — приказал он.
Я снял пиджак, рубашку и лег. К синие прикоснулся холодком ободка стетоскоп.
Выслушивал он внимательно, должен отдать eму справедливость. Каждый жест обнаруживал в нем навыки специалиста.
Он увидел шрам на спине от пулевого ранения.
— О-о! — воскликнул он. — Германия?
— Партизанский отряд, доктор!
— Биография у вас, скажу я вам! Эпоха!
Он разрешил мне встать.
— Мы не думали об эпохе, доктор! Не правда ли?
Жили, как повелевала совесть!
— И горели, как свечи! — поддержал он разговор. — Стеорин остался, а фитилька частенько не хватает...
Сердце у вас пошаливает. Но имейте в виду, что сердце — аппарат выносливый. Только убирать надо все лишнее. Пора отказаться от трубки. Коньяк?
