И Варя дивилась их разговору, неторопливому, серьезному разговору бог весть о чем: о картошке, которая вот подорожала на полтинник, о том, что Ванька Канючин определенно не будет жить с Клавкой, и о жене механика, которая слишком много о себе понимает и еще ездит в Херсон, к брату-генералу.
Господи, неужели они этим и живут? Разве можно так жить!
Правда, потом Варя догадалась, что надо читать книжки (раньше она как-то мало читала).
Целую вечность она не была на площадке и ревниво и жадно расспрашивала Толю: что там происходит? Как там ребята?
При первой возможности она устроила Мишку в ясли.
— Зачем тебе ясли? — спросили в постройкоме. — У вас же отдельная комната.
В самом деле, им тут дали дивную комнату — четырнадцать с половиной метров.
— Все равно, — сказала Варя. — Мне очень надо.
И Толик ее ругал:
— Хватает же и без твоих семисот. Еще и мама из деревни посылает. Вполне хватает. Сиди.
Это было чрезвычайно странно, что он так говорил. Ведь он же сам написал стихи. Они были даже напечатаны в постройковой газетке:
День, в который я ничего не сделал,
Для меня потерянный день.
Она вернулась из «декрета» как раз вовремя: на сварщиков был спрос, поджимал срок на котле. «На высоту не согласишься?» — спросили ее. Что она, глупая отказываться?
Просто смешно вспомнить, как страшно ей было после долгого перерыва карабкаться по ржавой лестнице на самую верхотуру. А еще страшнее было спускаться и все время думать, найдет нога ступеньку или сорвется. Но всего страшнее было работать наверху. Глянешь вниз, и сердце заходится: «Ой, где же это я стою, где нахожусь?» Конечно, смешно это вспоминать теперь, когда она по самой верхней перекладине бегом бежит и вниз смотрит безо всяких. Старший мастер даже чего-то кричит, будто она нарочно показывает форс перед парнями. Очень ей нужно перед ними форсить! Они ее и так знают…
Человек должен гордиться своей работой — так считает Варя. Противно, когда спросишь кого-нибудь: «Чего в твоей работе хорошего?», а он плечами пожмет или скажет: «Все нормально, не хуже чем у людей». Варя может целый час говорить о своем деле. Если бы требовалось вербовать в сварщики, вполне можно было бы ее посылать агитировать — она бы даже моряков, даже летчиков свободно могла обратить в свою веру. Но вербовать не приходится. Сварщик на ГРЭС — лицо высокопоставленное. Попасть здесь в сварщики, может быть, труднее, чем в Московский ордена Ленина университет имени М. В. Ломоносова, где, говорят, на одно место сто двадцать кандидатов.
И это в самом деле удивительная работа. Вот существовали порознь какие-то детали, и были они бессмысленными кусками металла, а сварщик их сварил. И они слились и зажили.
Скажет мастер: «Давай, Варвара, привари кронштейны под площадки». А что это значит? Это же огромная ответственность. Головой отвечаешь. И добро бы только своей. По тем площадкам люди ж будут ходить. Варе нравилось думать об этих людях, красивых, нарядных, как в кино, в спецовках, но с галстуками.
С Толей они жили не так хорошо, как вначале. Хотя он был прав, когда говорил:
— Что тебе надо? Я не пью, получку тебе приношу до копейки, за девками не бегаю, хотя вон каких краль сюда нагнали из Чернигова — все с сорок пятого года и пухлявенькие. Ну что тебе надо?
Ей было нужно многое. Ей было нужно, чтобы он, все одобрявший на собраниях, не говорил дома в сердцах: «Осточертели эти монтажные порядки».
Если ты действительно так думаешь, встань перед всеми и скажи. Чего ты тушуешься: ты ж рабочий, тебя в должности понизить невозможно.
Ей нужно, чтобы он не удивлялся, когда она после смены шагала на гидроучасток проверять технику безопасности: «Тебе больше всех надо? Других дурней нема?»
Надо сказать, и он чистосердечно огорчался, что Варя слишком буквально понимает всякие благодарные слова, которые принято говорить «просто так». Он жалел ее, что она такая глупая и легковерная. Конечно, он бы мог многое им сказать, да неохота связываться.
Варя привадила к дому двух девчат с подсобки, маленьких, некрасивых и робких. Они приходили почти каждый день, застенчиво пили чай, вспоминали деревню.
— Чего они тут торчат? — громко спрашивал Толя.
— Тише! — ужасалась Варя. — Как же ты рассуждаешь, Толик!
И уводила его в коридор объясняться.
— Раз у нас тут есть дом, а вот у этих девочек нет… должен же кто-нибудь около нашего дома греться!
Однажды в продмаге, в очереди за селедкой, ее встретил комсорг.
— Эх, жалко, — сказал он, — что у тебя сынок прихворнул. Мы б с тобой там горы свернули.
— Как прихворнул? — испугалась она. — Ой, что случилось?
Комсорг грустно на нее посмотрел и сказал:
— Понятно!
— Что тебе, дьявол, понятно?
— Мы тебя хотели взять в тройку по связи с Металлосбытом. Надо трубы выбивать! А твой Анатолий сказал: «Нельзя ей, сынок заболел».
— Ты куркуль! — кричала она потом на мужа (куркуль — это значит кулак).
— Я ж тебя жалею, — обиженно возражал он. — Они ж тебя захомутать хотели.
— Кто они? Кто они, я тебя спрашиваю? — И добавляла жалобно: — Что ты делаешь с нашей любовью, Толик?
Он больше уже не решался говорить такое.
Конечно, он не был равнодушен к ее горьким словам. Почему он куркуль? Он не куркуль, он рабочий, турбинист. Вот он забежал домой в субботу и сказал, немножко рисуясь:
— Я на минуту! Вечерять не жди! Будем крышу крыть Байдачихе. А то там все течет, сплошная дыра.
Байдачиха была мать Леши-шофера, умершего весной от воспаления легких.
— Мое предложение. И все хлопцы поддержали!
Она обрадовалась, что вот Толя придумал такое хорошее дело. Хотя, конечно, он вполне мог бы сказать об этом без особенного хвастовства. Подвиг это, что ли, помочь бедной старухе.
— Думаешь, я для Байдачихи… Я для тебя… — признался он потом.
Нет, не надо думать, что он плохой парень. Послушали бы, как он играет на немецком аккордеоне «Мелодия». Особенно эту чудную песню:
До чего ты хороша, сероглазая,
Как нежна твоя душа, понял сразу я.
Я знал эту пошлейшую и сладчайшую песенку, неизменно извергавшуюся из всех репродукторов под всеми широтами. А вот поди ж ты, Варе нравится. Чудная, говорит!
Да, так о Толе… Какой же он красивый!.. Как смотрели на него девчата, те самые, черниговские, полненькие, голорукие, юные! А он никого знать не хотел, кроме Вари.
Словом, жизнь у Зеленко была хоть и не такая прекрасная, как вначале, но совсем не плохая…
Когда Толя уходил в армию, он сказал:
— Все! Рассчитывайся отсюда. Будешь жить с Мишкой у мамы в деревне. Нечего тебе в этом казацком войске оставаться — это ясно.
Они жили тогда уже на новой ГРЭС, и строительный поселок простотой своих нравов действительно слегка напоминал Запорожскую Сечь.
— Как же я поеду? Тут же вся моя жизнь! — сказала она своему Толе.
— А я, дурень, думал, что вся твоя жизнь — это я и Мишка.
— Конечно, вы, — сказала она. — Я вас очень люблю.
— Так не будем устраивать ООН. Едешь или нет?
— Нет! — сказала Варя.
Толя напился и уехал, едва попрощавшись. С дороги прислал письмо: «…видно, ты ждала и во сне видела этот момент, чтобы повертеть задом и погулять без меня». На такое письмо она, ясное дело, отвечать не стала. Но как же ей хотелось, чтобы он вдруг написал что-нибудь другое, человеческое!
Когда уехал Толик, как-то забылись все ссоры и приходило на память только хорошее: как они ездили на мотоцикле в деревню Лиман, как он посвятил ей стихи под заглавием «Подруга синеглазая», как перенес ее на руках через лужу, разлившуюся между сотым общежитием и школой.
А он прислал открытку в комитет комсомола: «Обратите внимание на поведение жены воина Советской Армии…» Она потом случайно узнала об этой открытке. Ребята в комитете ей даже не сказали, не хотели расстраивать. А ему написали просто:
«Анатолий, ты дурак, и у тебя подлючие мысли. Выбрось их из головы, если хочешь, чтобы мы тебя уважали и считали за человека».
Он, как видно, обрадовался такому решительному нагоняю и понял, что все хорошо. Варя получила сразу три письма, одно другого ласковей. Но в каждом он все-таки просил ехать к маме, потому что в этом случае он сможет лучше служить Родине на дальневосточной границе.
Она очень его любила. И лето было знойное. В поселке пыль стояла столбом. Мишка плохо выглядел и покашливал. Врач сказал: надо бы на природу… Все сошлось одно к одному. И Варя взяла в конторе расчет и поехала в деревню под Винницу, к Ганне Свиридовне, Толиной маме.
Свекровь решила, видно, что муж сослал Варвару за грехи, и обращалась с ней по всей строгости. Познакомившись поближе с этой железной старухой, Варя поняла, откуда у Толи многое такое, что приводило ее в ярость, откуда эта вечная разбежка: говорю одно — в уме держу другое… Даже если бы старуха ее обласкала, Варя не ужилась бы с ней. Но тут обращение было суровое.
