Орнелла интересуется:
— Ты не хочешь со мной почитать?
— Нет, нет.
— Меня многое смущает. Я рассчитываю на твою помощь. Например, кто такая эта Бритни Спирс и почему она побрилась налысо?
— Не знаю, — отвечает Марта, ее голос иногда заглушается шипением утюга.
— Вот, послушай: этот недоумок Папа Римский наговорил гадостей о мусульманах, и теперь они грозятся взрывать храмы. — Орнелла поднимает глаза. — Марта, тебе не опасно ходить в церковь, а?
— Нет, нет.
Орнелла переворачивает страницу.
— Кажется, будто все только и делают, что себя подрывают. И все эти компьютеры, Марта, ты разбираешься в этом деле?
— Какое деле?
Но знаний Орнеллы не хватает даже на то, чтобы сформулировать вопрос.
— Да просто, в общем.
— Не очень.
В приступе дружелюбия Орнелла похлопывает по диванной подушке рядом с собой.
— Отдохнула бы ты минутку, посидела со мной! Давай я сварю тебе кофе! Обсудим новости. Было бы неплохо для разнообразия, не думаешь?
Марта с напряженным видом осматривает квартиру, глядя на пол, который надо подмести, на пыль, которую надо вытереть. А под кроватями?
Когда Марта заканчивает работу, Орнелла провожает ее до двери.
— Ну что, до завтра?
— Да, хорошо, — отвечает Марта, уставившись в пол, — завтра.
К началу 90-х успех, которого газета достигла при Мильтоне Бербере, пошел на убыль: сказывался тот факт, что люди вообще стали меньше читать. Телевидение уже давно подворовывало аудиторию у газет, и появление круглосуточных новостных каналов нанесло очередной удар. Сведения в утренних газетах, которые собирались накануне вечером, теперь казались устаревшими. Тираж снова снизился до 25 тысяч.
Еще больше беспокойства вызывало состояние самого Мильтона. В интеллектуальном плане он по-прежнему был на высоте, а вот физическая оболочка постепенно отказывала: диабет, гипертония, ухудшились зрение и слух. В 1994 году он созвал собрание.
— Почему наша газета вообще издается? — начал он.
Некоторые нервно улыбнулись, кто-то шепотом отпустил какую-то колкость.
— Серьезно, — продолжал Мильтон, — я несколько раз задавал себе этот вопрос. Зачем Сайрусу Отту нужно было ехать сюда и все это начинать? Зачем человеку с таким деньгами и такой властью вообще было ввязываться в это дело? Согласно преданию, Отт страстно интересовался новостями и считал, что миру нужна добротная газета. Но меня на это не купишь. Я журналист — я против благородных мотивов всем нутром. На самом деле он приехал сюда ради пиццы.
Все рассмеялись.
— Лично я, — говорил Мильтон, — не могу притворяться, будто меня интересуют высокие материи. Мне просто нравится процесс: сжатые строки в сжатые сроки. Ничего благородного. Но, ребята, — заключил он, — мне пора ставить точку. Мой срок вышел.
Кое-кто из редакторов ахнул.
Мильтон ухмыльнулся.
— Да ладно, не надо изображать удивление. У нас тут такой рассадник сплетен, не притворяйтесь, что вы не знали, клоуны.
На этом Мильтон умолк. В комнате воцарилась тишина, все ждали, что он скажет что-нибудь еще. Он схватил утренний номер газеты, поспешно взмахнул им и ушел в свой кабинет. Это был его последний день в редакции. Умер он через три месяца, в Вашингтоне, от инсульта.
Найти Мильтону замену оказалось делом нелегким. Бойд ставил на его место нескольких посредственных управляющих, одного за одним, и все они через пару лет уходили, разжившись за счет «Отт Групп». Но противостоять падению тиража эти люди не могли. Редакция уменьшилась в связи с сокращением штата; страницу моды и вовсе закрыли; разделы культуры и спорта сильно сдали.
В газете по-прежнему было двенадцать страниц, но доля собственных статей резко сократилась, а объем материалов, купленных у информационных агентств, наоборот, возрос. Газета так и выходила в мрачном черно-белом формате, тогда как другие издания — в рамках борьбы с телевидением — переходили на цвет и печатали яркие иллюстрации.
Следующий соперник оказался еще страшнее: интернет.
Поначалу многие газеты и журналы открывали собственные сайты и брали плату за доступ к контенту. Но читатели попросту перешли на бесплатные источники информации. Так что СМИ стали вываливать в Сеть все больше и больше бесплатных материалов, с надеждой на то, что реклама поможет наконец покрыть их ужасные расходы на печать.
Реакция нашей газеты была своеобразной: они ничего не стали делать. Редактор раздела «Поправки» Герман Коэн отказывался даже обсуждать возможность создания сайта. «Интернет имеет такое же отношение к новостям, — говорил он, — как гудки машин к музыке».
«Обвал рынка на фоне угрозы снижения темпов роста в Китае»
Финансовый директор
Эбби Пиннола
Перед входом в самолет Эбби впадает в привычное забытье: на время перелета ее всегда охватывает апатия, мозг словно заливают травильным раствором. Пребывая в таком состоянии, она готова жевать все, что попадается под руку, подолгу разглядывать чужую обувь, на нее нападает философское настроение, а под конец она становится плаксивой. Она разглядывает сидящих в зале вылета: молодые парочки воркуют, пожилые мужья читают книги о былых войнах, влюбленные слушают музыку в одних наушниках на двоих, все перешептываются насчет магазинов дьюти-фри и задержанных рейсов.
Она заходит в самолет, моля бога, чтобы он не оказался забит пассажирами. Перелет от Рима до Атланты длится одиннадцать часов, и ей не хотелось бы лететь в тесноте: Эбби планировала поработать и поспать, именно в таком порядке. Краем глаза она замечает, что в ее ряду останавливается какой-то мужчина и принимается изучать, что написано у него в билете. Она поворачивается к окну, изо всех сил надеясь, что он пройдет дальше. (Однажды она позволила попутчику вовлечь себя в разговор, и это оказался самый длинный полет в ее жизни. Он заставил ее играть в «Скрэббл», причем настаивал, что слово «уг» существует. И с тех пор Эбби взяла за правило не заводить разговоров в самолетах.)
«Ну и ну», — говорит мужчина и садится рядом. Самолет еще и с места не сдвинулся, а он уже пытается завязать беседу. Эбби нервно дергается и еле слышно хмыкает, но к нему не поворачивается.
Мужчина смолкает.
В себя она приходит, когда самолет начинает набирать высоту. Эбби замечталась. О чем? Этого она вспомнить не может. Ей надо бы достать кое-какие папки из багажной полки, но пока еще горит индикатор «пристегните ремни». Так что она возвращается в свое забытье, смотрит в окно отсутствующим взглядом, глядя на простирающуюся под ними перину облаков, у которой нет ни конца ни края.
Эбби внимательно рассматривает свои ногти, начиная волноваться за Генри, поскольку тот не хочет ехать на каникулы к отцу в Лондон, а он уже почти в таком возрасте, что и не вынудишь. Может, этим презрением к отцу он хочет продемонстрировать свою верность матери? Она одновременно надеется, что это и так, и не так. Она все же думает, что до определенного возраста его надо заставлять. Лет, может, до шестнадцати?
Ну ради всего святого! Хватит! Эбби изо всех сил старалась не обращать внимания, но если этот идиот, что уселся рядом с ней, не уберет свою руку с края подлокотника, она придушит его мешком для блевоты. Она изгибает локоть так, чтобы доставить ему максимальное неудобство, потихоньку вонзаясь в его предплечье. Ну и когда он уступит?
Но он, похоже, ничего и не замечает, а ей противен этот физический контакт, так что Эбби сдается. Он ковыряет заусенец на большом пальце. Мерзость. Ей хотелось бы посмотреть, как он выглядит, чтобы у объекта ее ненависти появилось лицо, но повернуться без того, чтобы ее заметили, не получится. Так что она рисует его в воображении: американец лет за пятьдесят, неудачник. У него целлюлит, перхоть, проблемы с щитовидкой. Работает продавцом стремянок. Или в службе технической поддержки, а по вечерам режется в компьютерные игры. Сумка на поясе, спортивные носки и кроссовки. А что он в Риме-то делал? Приехал, потому что это, типа, центр культуры? Сфотографироваться рядом с Колизеем в обнимку с ряженым гладиатором?
Но это же смешно: почему она должна одиннадцать часов страдать из-за этого идиота? Эбби снова бросается отвоевывать пространство, вдавливая локоть в кость противника.
— Давайте я подвинусь, — говорит он, убирая руку.
— О, спасибо, — отвечает Эбби, и у нее краснеют уши. Краска поднимается от мочек вверх, и ненависть к попутчику захлестывает ее еще сильнее.
— Простите, — продолжает он, — вечно я развалюсь. И даже не замечаю. Свистните, если вам будет тесно. Я такой нескладный. — И в доказательство он принимается судорожно размахивать руками. — Слава тебе господи, мы хоть сидим у аварийного выхода. Те, кто поумнее, всегда выбирают эти места. Это ж почти бизнес-класс. Это я не к тому, что сам когда-нибудь им летал, но могу представить, что там, в общем, так и есть. А тут то же самое, только по цене быдло-класса.
