— Нет.
Но рассказ Льва о его жене — Анисье — не давал Лазарю покоя. Правда, воры в бараке заверили его, что женщина, некогда певшая гимны и готовившая еду, никогда не сможет возвыситься до роли главаря собственной банды. Значит, Лев солгал вновь. Но на сей раз ему не удастся одурачить Лазаря.
Динамики снаружи затрещали статическими разрядами. Хотя то был всего лишь шум помех, но это вмешательство в дневной распорядок, который оставался строгим и неизменным, заставило Лазаря невольно поморщиться. Встав из-за стола, за которым завтракали заключенные, он отворил дверь.
Громкоговорители, которые использовались редко, висели на столбах, по одному у каждого жилого барака, и еще один находился в административной части зоны, неподалеку от кухни и столовой. Вокруг него столпилась кучка любопытствующих заключенных, включая Георгия, который обычно не отходил от Лазаря ни на шаг. Все смотрели на ближайший динамик, перекосившийся и потрепанный ветрами и непогодой. Вокруг столба вился провод, сбегая на промерзшую землю, по которой он и тянулся к командирскому бараку. Вновь послышался треск помех, сменившийся голосом начальника лагеря, в котором явственно звучала неуверенность:
— Секретный доклад…
Он помолчал, а потом заговорил вновь, на это раз громче:
— Секретный доклад на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза. Закрытое заседание. 25 февраля 1956 года. Докладчик — Никита Сергеевич Хрущев, Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.
Лазарь спустился по ступенькам и направился к громкоговорителю. Охранники, занимавшиеся своими делами, замерли в недоумении. Спустя мгновение они стали тревожно перешептываться — намерения их начальника явно стали для них неприятным сюрпризом. Несколько человек быстро зашагали в сторону административного барака. А начальник тем временем громко продолжал читать текст доклада. Чем дольше он читал, тем взволнованнее становились охранники.
— «…того, что имело место при жизни Сталина, который допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам…»
Охранники, толпясь и толкаясь, взбежали по ступенькам и стали барабанить в дверь, окликая своего начальника и желая убедиться, что он не действует по принуждению. Один даже выкрикнул в простоте душевной:
— Он не взял вас в заложники?
Дверь оставалась запертой. Впрочем, Лазарю почему-то не верилось, что начальник лагеря читает текст не по собственной воле. Голос его обрел звучность и уверенность, он явно вжился в роль и вошел во вкус.
— «Сталин ввел понятие “враг народа”. Этот термин давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности…»
Запрокинув голову и приоткрыв от изумления рот, Лазарь уставился на динамик с таким видом, словно стал свидетелем божественного чуда.
Заключенные, все до единого, вскочили из-за столов, оставив завтрак или прихватив с собой миски, и столпились вокруг ближайшего громкоговорителя. Их лица были обращены к динамику. Люди, забыв обо всем, вслушивались в жестяной голос начальника лагеря. Звучала критика в адрес государства. В адрес Сталина. Еще никогда в жизни Лазарь не слышал ничего подобного, во всяком случае в такой форме — это был не настороженный шепот, которым обменивались муж с женой в постели или двое заключенных на соседних нарах. Это были слова их руководителя, слова, громко прозвучавшие на съезде партии и растиражированные по всей стране.
— «Как можно получить от человека признание в преступлениях, которых он никогда не совершал? Только одним способом — применением физических методов воздействия, путем истязаний, лишения сознания, лишения рассудка, лишения человеческого достоинства…»
Человек, стоявший рядом с Лазарем, обнял его за плечи. Другие заключенные последовали его примеру, и вскоре все они застыли, обнявшись и став одним целым.
Лазарь старался не обращать внимания на охранников, сосредоточившись на речи Хрущева, но вскоре их суета вынудила его отвлечься. Караульные решали дилемму, что следует предпринять: помешать начальнику лагеря дочитать речь или не дать узникам дослушать ее до конца. Сойдясь на том, что с одним человеком справиться легче, чем с тысячей, они вновь принялись барабанить в дверь, требуя от Синявского, чтобы он немедленно замолчал. Но дверь, рассчитанная на арктические морозы, была сколочена из толстых досок, а маленькие окошки были снабжены ставнями, так что проникнуть внутрь было не так-то просто. Один из охранников принялся в отчаянии палить из автомата, но пули лишь застревали в дереве. Дверь не отворилась, но желаемого эффекта он добился — чтение прекратилось.
Лазарь воспринял воцарившуюся тишину как личную потерю. И не он один. Разозленные тем, что речь прервалась, заключенные, стоявшие по обеим сторонам от него, затопали ногами, и вскоре к ним присоединились все остальные. Две тысячи ног гулко застучали по мерзлой земле, и над лагерем разнесся слитный крик:
— Еще! Еще! Еще!
Пример оказался заразительным. Не прошло и нескольких секунд, как Лазарь понял, что притопывает в такт.
* * *
Лев с начальником лагеря напряженно вслушивались в шум за стенами кабинета. Они не открывали ставни из страха, что охранники откроют огонь по окнам, и потому не могли видеть, что происходит снаружи. Зато доски пола задрожали в такт топоту заключенных, а дружные крики были слышны и сквозь толстые бревенчатые стены:
— Еще! Еще! Еще!
Синявский улыбнулся и театральным жестом прижал руку к груди, явно восприняв их реакцию как благодарность за произошедшие в нем перемены.
Атмосфера в лагере накалилась и стала взрывоопасной, на что и рассчитывал Лев. Он кивнул на страницы доклада, которые поспешно редактировал, сокращая речь, оставляя лишь самые шокирующие признания. Взяв в руки очередную страницу, он протянул ее начальнику лагеря. Но Синявский покачал головой:
— Нет.
Лев растерялся.
— Зачем останавливаться сейчас?
— Потому что я хочу произнести собственную речь. Я… меня посетило вдохновение.
Синявский поднес к губам микрофон, обращаясь к контингенту лагеря № 57:
— Говорит Жорес Синявский. Вы знаете меня как начальника этого лагеря, в котором я проработал много лет. Те, кто прибыл недавно, сочтут меня хорошим человеком, справедливым, честным и щедрым.
Лев позволил себе усомниться в этом. Однако он постарался сделать вид, будто верит этим утверждениям. А начальник лагеря, похоже, отнесся к собственным словам с полной серьезностью.
— Те же, кто пробыл здесь дольше, относятся ко мне отнюдь не столь благосклонно. Вы только что слышали, как Хрущев признал ошибки, совершенные государством, признал акты жестокости, совершенные Сталиным. Я хочу последовать примеру нашего лидера и признать свои собственные ошибки.
Услышав это выражение — «последовать примеру», — Лев спросил себя, а что же движет начальником лагеря: чувство вины или привычка к безоговорочному повиновению? Что это было — искупление или подражание? Если государство вдруг решит прибегнуть к террору, то не вернется ли и Синявский к жестокости с той же внезапностью, с какой сейчас проповедует терпимость?
— Я совершал поступки, которыми не могу гордиться. Пришло время попросить у вас прощения.
Лев сообразил, что раскаяние начальника лагеря может оказаться более действенным, чем признание Хрущева. Заключенные знали этого человека. Они знали тех узников, которых он погубил. Выкрики и топот прекратились. Они ждали продолжения.
* * *
Лазарь заметил, что даже охранники больше не пытаются взломать дверь и ждут следующих слов начальника лагеря. После короткой паузы над притихшим лагерем вновь разнесся жестяной голос Синявского:
— Местом моего первого назначения стал Архангельск. Мне поручили командовать заключенными, работавшими на лесоповале. Они рубили деревья, готовя лес к транспортировке. Работа была для меня в новинку. Я нервничал. Мне было приказано собирать определенное количество кубометров леса каждый месяц, и больше ничто не имело значения. У меня была своя норма, как и у каждого из вас. Спустя неделю я обнаружил, что один из заключенных обманывает меня, чтобы выполнить свою норму. Если бы я не поймал его на обмане, в конце месяца обнаружилась бы недостача и меня обвинили бы в саботаже. Словом, вы понимаете… речь шла о выживании, не больше и не меньше. У меня не было выбора. Я сделал его примером. Его раздели догола и привязали к дереву. Стояло лето. Уже на закате тело его почернело от комаров и гнуса. К утру он потерял сознание. На третий день умер. Я приказал, чтобы его тело осталось в лесу в качестве предупреждения и напоминания. Двадцать лет я не вспоминал об этом человеке. Но с недавних пор я думаю о нем каждый день. Я не помню, как его звали. Может, я никогда и не знал его имени. Помню только, что в то время он был моим ровесником. Тогда мне исполнился двадцать один год.
