Миленькие мои, дорогие, — вдруг заплакала она, — уедем! Уедем все, пока не поздно! Ведь не на край же света, и не во Францию даже, а в Новороссийск только! Там наши, там не дадут пропасть. И это же не поездом: две ночи — и там!
— А «Португаль» ты, Маринушка, не забыла? — мягко сказала мать, гладя ее вздрагивающие плечи.
«Португаль» был французский госпитальный пароход, торпедированный немцами во время войны, при царе еще. Об этом тогда шумела вся Одесса: ни один человек не спасся, ни раненые, ни команда.
— Мама, ведь у большевиков сил на море нет, совсем ведь другая ситуация! — заторопился Максим, но был, как в детстве, остановлен взглядом отца.
— Вот что, дорогие, — не спеша заговорил Иван Александрович. — Маша, голубка, ты позволишь мне сократить обсуждение?
Мария Васильевна только молча кивнула.
— Максим и Марина должны ехать безусловно, — продолжил старший Петров. Анну я не смею убеждать, хотя и ей бы то же рекомендовал. А мы с матерью останемся. Я допускаю, что эти бандиты возьмут город, но не верю, что они долго продержатся. И им будет не до нас, стариков. Продержались же мы под ними те два месяца, Бог даст, и еще проживем. А зато, когда все уладится, всем вам будет куда вернуться. Максим, пройдем в кабинет, я кой-какие деньги приберег. Вам в дороге понадобятся. Марина, пойди умойся и не реви, не маленькая. Ты, в конце концов, сестра милосердия, ты там будешь нужна. И — все. Хватит трагедий, давайте чай пить. Даша, ты там за девочкой присмотришь, я надеюсь.
Даша ехать наотрез отказалась: она будет здесь, при барыне, Павлика ждать. И сыночка Василия. А молодые уж пускай сами: не разорваться же ей. А самоварчик она сейчас мигом: остыл совсем, и никто не досмотрел.
Все тут было решено, но оставалось какое-то чувство неловкости. В глубине души каждый был доволен решением, но считал, что выбрал себе самый легкий путь. И, чтобы сгладить эту неловкость, чуть веселее улыбались, чем хотели, чуть бодрее звучали голоса, чем было на душе.
Собираться молодым Петровым было недолго, и оставалось еще время, чтобы посидеть всем вместе за столом, как бывало. Они понимали, что как только встанут — придется прощаться, и оттягивали момент. Мария Васильевна смотрела на детей, стараясь отогнать мысль, что, может быть — в последний раз. Плечистый, голубоглазый, с точеными петровскими руками, ее мальчик был так красив, когда взял гитару. Они с Мариной любили петь на два голоса, и что-то они пели сейчас — Мария Васильевна не слышала, что. Только смотрела. Только смотрела. Ее хрупкая, любящая девочка — как она там будет без мамы? В этом — одно спасение, она понимала, и иначе нельзя, Иван прав. Но как больно! И за что, за что? Какая свирепая сила раскидывает ее детей из гнезда — одного за другим? Божья воля? Не может быть на такое Божьей воли! А дети, она видела, хоть и огорчены разлукой — но не так, как можно бы ожидать. Вон, глаза блестят, и Марина смеется заливисто, будто и не плакала только что. Оглянулась на мать и смех пригасила. И еще виднее от этого, что уже возбуждена предстоящей дорогой. А матери совестно: пусть бы еще посмеялась. Только она и умеет — так, что на душе у всех светлеет. Может, все и обойдется. Может, все хорошо будет.
— Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые — пели молодые, уже втроем, тот самый романс, любимый Павлом. Их голоса, давно притершиеся друг к другу, звучали мягко и согласно. Электричество в городе горело теперь вполнакала, и желтый свет от лампы лежал на скатерти, на их руках и лицах. Даша пригорюнилась в углу: что за дом без детей? Маленькая рука потянула ее за подол. Малыш, обиженный невниманием, уже давно пыхтел под столом. И она с некоторым облегчением потащила его менять штанишки.
Уезжали бы уже скорей, не рвали бы душу!
Уехали.
Рейд опустел, только вдали, за маяком, остался один французский миноносец. Это называлось: блокада с моря. А на суше начались три дня безвластия. Знаменитый Беня Крик, король Молдаванки, только того и ждал. Если у кого из бандитов до сих пор не было бриллиантовых перстней, то теперь обзавелись ими самые последние недотепы из наводчиков и прочей мелочи. Правда, некоторые предпочитали опалы или изумруды. Но особый ужас на горожан нагонял не Беня, как-никак уже знакомый, а новые жуткие банды, объявившиеся в катакомбах. О них почти ничего не было известно, и поэтому было еще страшнее.
В начале марта в Одессу вошла красная конница Григорьева. Веселые всадники, с огромными красными бантами и лентами на косматых папахах, не спеша процокали к центру города. Улицы были почти пусты: все привычно попрятались по домам. Впрочем, у кафедрального собора трубил наскоро собранный местными большевиками духовой оркестр. Солнце выглядывало из-за скульптурных облаков, тоже приглашало порадоваться. Давно не метенные улицы играли на весеннем ветерке всякой мелочью: то взлетала, как змей, украинская газета, то волокло и набрасывало на фонарный столб кружевную тряпку. Даже стреляные гильзы перекатывались, сияя желтыми боками. И каждый осколок битого стекла норовил отразить и усилить любой завалящий лучик. Мальчишки, которых матерям не удалось удержать дома, ликовали: можно было бежать за конницей и кричать «ура», можно было маршировать под оркестр, или шастать по разбитым лавкам и магазинам, подбирая бесценные сокровища. От ломаных пряников до железных кроватных шаров, которые так хорошо начинять порохом и взрывать, как настоящие бомбы.
Поначалу красные вели себя тихо: заработала снова газета «Известия»- уже на большевистский лад, ну и митинги, конечно, загалдели по площадям. Но в остальном — ничего особенного. Всего их было — тысяча человек на весь город, но город этого не знал. Не понимали обыватели, как трудно с таким силами создать иллюзию уверенной власти. А Яков вспоминал куплетиста Хенкина: вот кто умел, один на сцене, показать целую ораву — из ничего! Из одного себя. А нам еще учиться и учиться, усмехался он. Ничего, научимся!
— Та нехай йиде до нас, в нас тыхо, — предложил Мыкола. Он привез на продажу рыбу, и как обычно, часть ее продавал по знакомым покупателям на квартирах. Остальное за бесценок приходилось оставлять базарным перекупщикам: ужас, как они драли теперь и с рыбаков, и с публики. За риск. Шутка ли — стоять на базаре в такое время. Мыкола был давний знакомый Петровых, и его братан у них работал. Бестолковые люди, но добрые. Теперь у них шло обсуждение: как быть Анне с малышом. Анну же, петровскую невестку, Мыкола знал: она и не кацапка вовсе, украинские песни как поет — аж плакать хочется. И по хозяйству была бы помощь. Хивре по весне все «ноги крутыть», постарела жинка. А едят городские мало.
— Давай, дочка, збирайся без разговору. Там в нас и коза, молочко дытыни буде.
— А ну как красные сунутся, станут спрашивать, кто да что? Декрет был: никому без разрешения из города не уезжать, — засомневался Иван Тимофеевич. Больше для порядку засомневался: украинец все же Мыкола, свой человек. Кто ему Анна? А пожалел. Спрячет.
— Та до вас воны скорише прыйдуть. А в нас тыхо. Никого немае. Хата да море, та степ. Хто до нас сунеться? Ну, скажемо, шо дочка, в крайнему рази. Вона ж по-нашому розмовляе.
Быстренько увязали Анне узлы с вещами, и добротная Мыколина байда под смоленым парусом унесла ее с малышом аж за оба Фонтана — подальше от Одессы и всего, что может в ней случиться.
Товарищи, да послушайте же! Нельзя так круто. Я в целом поддерживаю идею, но если мы действительно только и оставим каждому по три пары рубашек да кальсон, да один костюм, да одну пару обуви — стрелять же начнут! — горячился Яков.
— Кто начнет? Обыватели? Плохо же вы знаете психологию толпы, товарищ Гейбер, усмехнулся Ачканов. — Да они припрячут еще по паре кальсон — и счастливы будут, если удастся утаить.
— Да весь порт взбунтуется! Все рабочие! Вы думаете, у них сейчас всего добра — по смене одежды? Я вас уверяю, большинство успело подхватить, что плохо лежало, и считает это законной добычей! Ну давайте поставим на голосование!
Это было ошибкой, которую Яков не мог себе простить. Положим, он был прав по существу, но тягаться голосованием с товарищем Ачкановым — был верный проигрыш. А если он полез нарываться — то так ему и надо. Сиди теперь писарем в ЧК на Маразлиевской улице и радуйся, что вообще из партии не исключили. А разрабатывают операции пускай другие. Кто умеет придержать свой длинный язык.
Рахиль все чаще видела один и тот же сон. Как Исаак, молодой совсем, веселый и сильный, лихо осаживает лошадь. А она, Рахиль, тоже молодая, с легкими ногами, бежит к его телеге — как когда-то давно, когда было их еще трое.
— Поехали. Поехали за Шимеком, — говорит Исаак, а рубаха его расстегнута у ворота, шея загорелая, крепкая, а сам он весь смеется. И Рахиль охватывает его за шею, а потом — каждый раз! — вспоминает: на кого же Римму оставить с Яковом?
