Старуха забилась в угол.
Она хватала кошачьи скелеты и кидалась ими в Носкези. В руке у нее была бритва.
Это было зрелище. Ее газетная кожа была пропитана кровью, расплывшейся большими красными пятнами.
Носкези увеличил силу огня (напор горючей жидкости).
«Погоди. Погоди. Нееет. Боже!» — заорал я.
Поздно.
Носкези опустил рычажок до упора, обдав старуху длинным языком пламени, который обволок ее целиком.
Я подался назад. И смотрел, как она горит.
Она сгорела, и ее кожа не потрескалась, а сгорела. Тело не поджарилось.
Нет, она сгорела, как бумага, став одним огромным языком пламени.
Свернулась, почернела, превратилась в пыль. Поднялась в воздух, уже пеплом, клубясь над пожиравшим ее огнем.
Это была просто горящая газета.
Потом занялась вся квартира. Приехали пожарные и вытащили нас.
Даааа, еще, я сейчас умру, дааааа, не останавливайся, я кончаю. ААААА.
Я выключил видик.
Выключил телевизор.
Плоть. Огромные гениталии. Эрекции. Пот. Залпы эякуляций.
От всего этого секса у меня кружится голова, он раздражает меня, как стая каркающих воронов.
Эти кассеты доводят меня до изнеможения, выматывают.
Теперь это просто ритуал, который я совершаю каждый день перед мастурбацией.
Сначала смотрю кассету, потом онанирую.
Фильм — просто что-то вроде закуски.
Мои семяизвержения перестали уже восприниматься как реальность и обрели абстрактный смысл, вызванный общими метафизическими причинами.
Добром и злом, жизнью, проблемами размножения, деления ДНК, Богом.
Сегодня, однако, мне хочется чего-то более приземленного.
Хочется почувствовать другое тело, извивающееся под моим.
Хочется кончить куда-то, кроме собственной руки.
Не хочется спускать свою сперму в унитаз.
Хочется остаться в ком-то, кто шевелит ногами.
В нерешительности я брожу по квартире.
Решаю просто удовлетворить смутные желания, вертящиеся в голове, как дикие звери, обезумевшие в неволе.
Принимаю душ.
Вода стекает по моему телу светлыми струями, и это, вместо того чтобы успокоить, возбуждает меня еще сильнее.
Ты просто старый одинокий дурак.
В душе, вместе со мной, женщины, они целуют меня, ласкают, показывают мне все свои дела, непропорциональные, как в классических порнофильмах. Женщины с огромной грудью, темной и ужасающе набухшей.
Гипертрофированные молочные железы. Настоящие шары. Полушария, накачанные силиконом. Все, хватит.
Я одеваюсь.
Беру пачку денег.
Выключаю свет во всей квартире.
Выхожу на улицу.
Холодно.
Сажусь в свой серебристый «фиат» и еду.
Еду как сумасшедший по подземным переходам, уходящим в недра Рима. Выезжаю среди машин, стоящих неподвижно и лениво вдоль Муро Торто.
Гудя, въезжаю в Прати.
Улица Кола ди Риенцо.
Набережная Тибра.
Мной опять овладевает желание. Слава богу, это долбаное желание потрахаться снова захватывает меня, приводя в боевую готовность. Оно может даже стать опасным.
Потом сворачиваю на Олимпику и разгоняю машину за 150. Я тягаюсь с «гольфом-ГТИ» цвета металлик, вечным соперником. Я его делаю, рву на части, просто уничтожаю, разогнав все 128 лошадиных сил.
Сворачиваю направо и на бешеной скорости въезжаю в Олимпийскую деревню.
Сейчас девять вечера, и торговля телом уже потихоньку началась. Въезжаю следом за толпой машин на большую усаженную деревьями стоянку.
В одних машинах набившиеся туда молодые кобели орут, заводятся, толкаясь и хохоча до слез. Музыка орет на полную катушку. В других же одинокие мужчины, еще более робкие, чем я, опускают окошки.
Интересуются, спрашивают, договариваются.
Есть и идиоты, приехавшие поглазеть: они не могут заплатить за то, чего им хочется.
Только смотреть и можете, уроды. Бразильцы стоят по сторонам, голые, высокие, наглые. Странные красивые создания. Смеются, ссорятся, совсем не боятся холода. Меха.
Обтягивающие трусики. Каблуки-шпильки.
Один транссексуал с пышными золотистыми волосами просовывает голову в окошко моей машины. Он высоченный. У него огромные руки, которые в другое время, очевидно, заняты другой работой.
Он глядит на меня, словно я — именно то, что ему надо.
«Славный вечер», — говорит он.
«Славный вечер», — говорю я.
«Как тебя зовут, смугленький?»
«Марио».
«Привет, Марио».
«А ты кто?»
«Марго».
«Хочешь развлечься?» — опять спрашивает он.
«Сколько?»
«Для тебя немного».
«Сколько?»
«Шестьдесят в рот, сто — остальное».
«Да ты грабительница, Марго!» — смеюсь я.
«Но ты умрешь от счастья».
Я так и стою в ряду машин, не решаясь, как поступить.
Смотрю. Уезжаю.
Трансвеститы заржали, начали выхватывать друг у друга сумочки, плеваться, толкаться, кричать.
Сучки трусливые.
Одна из них нагло выпячивает два огромных шара, раздувающих кофточку.
Каждый раз одно и то же.
Они всегда ругаются.
Появляется полицейская мигалка.
Блики света в темноте.
Полицейские пытаются разнять их и смеются, дают им спустить пар, поплакать.
Еду дальше.
Пересекаю большую улицу, заполненную машинами, и попадаю в лабиринт улочек, где тусуются негритянские шлюхи.
Не вижу ни одной, кто бы мне хоть чуть-чуть приглянулся.
Отвращение, ничего больше.
Страшные, плохо одетые, в убогом тряпье. Бразильцы хоть вызывающие, возбуждающие.
Мне не хочется проводить ночь ни с трансвеститом, ни с негритянкой.
Чего мне хочется?
Хочется молодую белую девушку. Неопытную, но все умеющую. Романтичную и вульгарную. Вызывающую и робкую.
Я уезжаю.
Еду дальше.
Прибавляю скорость на пригородных дорогах. 120. 140. 160.
Я не хочу возвращаться домой так, неудовлетворенным.
Еду еще немного дальше.
Магнитола орет последний хит Донателлы Ретторе, «Di notte specialmente».
Думаю, отправлюсь расслабляться в Рома Л'Акуила.
Там я смогу ехать еще быстрее. Потом оставлю машину на заправке и поем в кафе.
Я уже собираюсь выскочить на кольцевую, как вдруг вижу девицу, идущую по противоположной обочине дороги.
Что она тут делает, на двенадцатом километре от Казилины?
Разворот на сто восемьдесят градусов.
Скрип колес по асфальту.
Подъезжаю.
Она мне сразу страшно понравилась.
Ей лет двадцать. Волосы короткие, темные. Высокая и стройная. Аккуратная грудь под светлой маечкой. Соски просвечивают. Полные губы накрашены темно-сиреневой помадой. Маленький носик. На ней мини-юбка и темно-красные колготки. И черные кожаные сапоги.
Опускаю окно.
Она оглядывается, словно смотрит, нет ли кого, потом не спеша приближается. Руки в карманах джинсовой куртки. Жует жвачку.
«Ты великолепна. Сколько возьмешь?» — спрашиваю, делая музыку тише.
«Не знаю, — она колеблется. — Немного».
Она чуть-чуть растягивает слова.
«Немного — это сколько?»
«Ты как думаешь, сколько стоит со мной переспать?»
Она оперлась на окошко. Кажется, нервничает и в то же время устала.
«Ну, не знаю».
Меня застали врасплох. По-моему, так она стоит все три полтинника. Говорю:
«Сто пятьдесят ты стоишь».
Она слегка задумывается. Поднимает глаза к небу и морщит лоб, подсчитывая в уме, потом говорит:
«Согласна. Я сажусь?»
«Конечно. Садись, садись».
Залезает в машину.
Я трогаюсь.
«Красивая машина!»
«Спасибо. Куда едем?»
«Прямо».
Так мы еще немного едем вперед. Движение довольно слабое. Город рассеивается, исчезает. Возникает убогий запущенный деревенский пейзаж, сараи сантехнических, керамических предприятий, завода алюминиевых труб.
«Можно, я сменю музыку?» — спрашивает она.
Мы слушаем последнюю песню Лауры Паузини, ту, с фестиваля в Сан-Ремо.
Она вытаскивает из кармана куртки кассету.
Вставляет ее в магнитолу.
Рок. Тяжелый металл.
«Это что?»
«Сепультура!»
«Ничего себе, круто».
Я кладу руку ей между ног, она делает вид, что не замечает.
Не раздвигает их.
Я вижу по сторонам неплохие грунтовые площадки, где можно притормозить.
«Остановимся тут?» — спрашиваю: мне уже немного надоело ехать.
«Слушай, тут метров через триста направо будет дорога. Езжай по ней».
«Куда ты меня везешь?»
«К себе домой».
«К тебе домой?»
Черт, ну и дела. Я-то думал, мы это сделаем в машине, а я, выходит, ее отымею в постели.
Круто.
Сворачиваю направо.
Дорога, по которой я еду, вся в ямах и грязных лужах.
Я уже перепачкал машину и боюсь за подвеску.
Проезжаем мимо пары развалюшек, заросшего футбольного поля.
