То, что мне пришлось убить мальчика, который, как выяснилось, вовсе не был внуком старика, было самым тяжким из всего, что мне было предначертано. А будь у меня одно из кукурузных зерен, приготовленных Ямато, мне не пришлось бы этого сделать. Старик с белой бородой стоял у края дороги и, подняв костлявый кулак, проклинал меня: "Будь проклято твое семя! Да не родит тебе сына чрево женщины!"
Каминг, который тогда носил другое, обычное и давно забытое имя, засмеялся в ответ на эти слова, и, будь время, он с ходу сделал бы ребенка первой попавшейся девке. Однако, когда для этого нашлось время и представилась возможность, оказалось, что проклятье старика так глубоко проникло в его плоть, что парализовало ее. Ни один врач и ни один священник, изгоняющий дьявола, не мог помочь ему, так что под конец он попытался исцелиться в постели самого дорогого борделя его родного города, богатого подобными заведениями. Но и это место пришлось ему покинуть неисцеленным, его жестоко высмеяли: иди в монастырь, толстячок, ты просто старый мерин.
Эти обидные слова еще звучали в его ушах, когда он произносил с трибуны свою речь, получившую впоследствии известность, как речь в духе Катилины: Мы не позволим себя околдовать, мы не боимся проклятий, мы никогда не сдадимся, и то, что сейчас бессильно лежит, тут он оговорился и сказал: висит, - восстанет вновь во всей своей силе и блеске. И мы еще посмотрим, кто кого вздернет на древе истории, не мы будем висеть на нем с прикушенными языками.
Но ему не удалось победить зародившийся в нем с тех пор страх, ведь смысл жизни для него теперь был лишь в самосохранении, а не в продолжении рода, с годами этот страх становился все глубже и превратился в комплекс, в котором его импотентность стала общим бессилием: бездетный Каминг заразил ТРЕТЬЕГО глубоко пессимистическим взглядом на будущее.
Никто не замечал, что его все чаще и чаще мучили мрачные мысли, похожие на приступы боли, при которых человек сначала терпит, потом заглушает боль таблетками, а в конце концов ему не помогает даже морфий.
Приступы пессимизма, одолевавшие ТРЕТЬЕГО, достигли уже второй фазы, но он все-таки не мог принимать таблетки, потому что должен был - прямо или косвенно - получить их от Чебалло, который из-за своих знаний казался ему фигурой опасной и даже зловещей. Вместо этого ТРЕТИЙ прятался в своем замке в горах, где никто не мог нарушить его уединения и где на консоли стояла деревянная раскрашенная фигурка мадонны - молодая, очень красивая беременная женщина, с детской улыбкой сложившая руки на животе. Не достигавшая и трех пядей в вышину фигурка, источенная древесным червем, служила ему фетишем, она охраняла его от кошмара, посетившего его в первый раз во сне и с тех пор прочно поселившегося в его подсознании: он выходил из лифта в Омеге Дельте и шел по длинному коридору, в который слева и справа вливались другие коридоры. Никого не было видно, и ничего не было слышно, только где-то очень медленно капала вода из крана. Это напоминало звук маятника старинных башенных часов. ТРЕТИЙ шел по пустому коридору и отсчитывал капающее время, звук становился громче и громче, и, когда все вокруг наполнялось страшным звоном, в одном из боковых коридоров вдруг возникал Лоренцо Чебалло, руки у него были спрятаны за спиной. ТРЕТИЙ знал, что Чебалло держал в руках что-то страшное, он кричал: убирайся, исчезни, но из его широко раскрытого рта не вырывалось ни единого звука, все заглушал звон. ТРЕТИЙ хотел бежать, но срабатывал магнетизм Омеги Дельты, и он не мог сделать ни шагу. А Чебалло приближался, он вынимал обе руки из-за спины: в правой оказывалась сумка с инструментами, какую обычно носят механики, а в левой - целая пригоршня крошечных металлических деталей.
ТРЕТИЙ, находясь в полном сознании и понимая все, что происходит, наблюдал, как Чебалло, усердно и мрачно работая, превращал его в химеру - полумашину-получеловека, человеческого в нем оставалось только руки и мозг.
Самым страшным в этом кошмаре было то, что ТРЕТИЙ не мог считать свои страхи совершенно беспочвенными, потому что сам распорядился начать исследования именно в направлении создания человеко-машин, а Чебалло - в качестве дополнительной нагрузки - возглавил и этот отдел.
Лоренцо Чебалло был гениальным ученым, поэтому какое-либо вмешательство в его мозговую деятельность с целью направить ее - или хотя бы проконтролировать - совершенно исключалось: можно было повредить важные, в силу своей уникальности не исследованные области мозга, а разрушить подобный мозг нельзя было ни при каких обстоятельствах. Именно поэтому ТРЕТИЙ во время приступов пессимизма все чаще ловил себя на том, что ему хочется попросить деревянную мадонну, чтобы в сердце Чебалло не возникла жажда власти. Теперь, когда надежда заполучить открытие Яна Сербина стала реальной, Чебалло сделался для него не столь опасен. Как можно было судить по полученной информации, формула Яна Сербина давала возможность целенаправленно изменять человеческие свойства, не повреждая при этом мозга.
Чебалло проинформировал ТРЕТЬЕГО о положении дел в двух находящихся в его ведении отделах. Его поведение показалось ТРЕТЬЕМУ - как, впрочем, всегда в последнее время - вызывающим, но ТРЕТИЙ и на этот раз не выказал своей неприязни. Однако сегодня он впервые не испытал перед Чебалло страха. Скоро я освобожусь от этого комплекса, порожденного страхом или только беспокойством, станет легче дышать, и боязнь, что кто-то может и мне подсунуть кукурузное зерно Ямато, рассеется как дым - подумать только, что со мной могут поступить, как с резиновой крысой!
ТРЕТИЙ внутренне содрогнулся, потом весело кивнул на прощанье Чебалло.
Он вылетел обратно и в воскресенье утром - уже в качестве Ф. И. Каминга - был дома. Он поцеловал в щеку жену, завтрак был накрыт в залитом солнцем Голубом салоне, из окон открывался вид на горы. Он с аппетитом принялся за хрустящую булочку, густо намазал ветчину горчицей и заел все это полной ложкой меда, зачерпнув его прямо из баночки.
Его жена удивленно подняла брови. Он засмеялся, дочиста облизал ложку и сказал: "Когда я был еще мальчишкой и чувствовал себя чертовски хорошо, я всегда слизывал мед прямо с ложки"; вдруг без всякой связи он вспомнил, что того мальчика звали Мати, но это не имело никакого значения. Он провел весь день в прекрасном расположении духа, рассматривая в библиотеке свою коллекцию гравюр, эротики он сегодня не касался, его переполняла почти детская вера или благодарность за то, что вскоре он будет исцелен. В сумерки пошел дождик, Каминг натянул кожаные брюки и позвал собаку: он любил гулять под дождем.
По дороге он завернул на крестьянский двор, который купил четыре года назад и превратил в домик для гостей. Этот двор прежде был островком в его владениях, и хозяин двора - упрямый крестьянин - отвергал самые выгодные предложения до тех пор, пока в ходе судебного процесса о праве проезда не лишился не только въезда на хутор, но и самого хутора. Каминг выпил кружку пива и разговорился с управительницей, крепкой нарядной пятидесятилетней женщиной - ей вменялось в обязанность постоянно носить праздничную одежду, в которой ходили крестьянки этой местности в начале века. Когда Каминг сидел здесь за грубым столом и пил пиво из кружки, у него порой возникало чувство, что тут он может быть самим собой; может немного погрустить о своей жизни и о жизни вообще, быть кротким, как мудрый отшельник, и непритязательным, как старый пастух.
Женщина пожаловалась ему на учителя, который избил ее младшего так, что у того все руки в кровоподтеках. Она несчастна, подумал Каминг, потому что ее сын не поладил с учителем, а она встала на сторону мальчика и таким образом тоже выступила против власти. Люди с такой легкостью могли бы быть счастливы, если бы были довольны.
"Что такое счастье", - спросил он ее, не отрываясь от своих мыслей.
Женщина, опустив глаза, ответила, что она была бы счастлива, если бы учителю запретили бить детей.
Весь обратный путь Каминг думал над ее ответом. Его очень огорчало, что счастье этой женщины возможно лишь при ликвидации существующего порядка.
Это было второе обстоятельство, нередко омрачавшее его душу: ему казалось, будто он участвует в гонке, стараясь обогнать ход истории, грозивший поставить с ног на голову те принципы идеального общественного устройства, которые он пытался утвердить в своей новой книге. Он уже давно не сомневался, что если допустить естественный ход вещей, то со скоростью, растущей в геометрической прогрессии, начнется переоценка ценностей, и что единственная возможность притормозить это развитие и постепенно повернуть его вспять базировалась на тех исследованиях, которые проводились на Омеге Дельте.
Если в течение одного или максимум двух десятилетий не удастся создать легкие в употреблении приборы, регулирующие и направляющие поведение человека - они должны быть несложными, так как предназначаются для глобального применения, - если это не удастся, дальнейшее будет лишь вопросом времени - ТРЕТИЙ никогда не позволял себе заглядывать в будущее, потому что мир без него, без ПЯТИ, без РАЙСЕНБЕРГА был немыслим.
