Разговорившийся Коляня видел, конечно, что суровая глубина его будущего очерка о знахарстве в целом их не волнует и не заботит. Тихие, они тряслись, как суслики в стужу, именно за Сергея Степановича, за завтрашний день его — «незаконного врачевателя»: только сегодня они, тихие, открыли глаза пошире.
Понимая, Коляня, однако, не хотел их успокаивать, напротив — жестко и не без нажима он сказал, что в другой раз знахарю следует хорошенько осмотреть больного, решаясь лечить, и еще более хорошенько взвесить «за» и «против». Трясущиеся якушкинцы — тоже. Они тоже, ежели они так своего полубога ценят и любят, должны его сдерживать. К примеру: за женщину, ныне покойную, Сергею Степановичу браться никак не следовало — несчастная, в сущности, уже умирала, уже и ангелы сидели с ней рядышком, они же, ангелы, зря не прилетают. Коляня был в той больнице. Своими глазами читал Коляня больничные выписки о той резне, после которой несчастную женщину отпустили проститься с родными, тем не менее Якушкин, цехом не защищаемый, взялся лечить. Зачем?..
— Сергей Степанович отказать не мог, если просят. Для Сергея Степановича отказать значило бы изменить себе, — мягко и как бы издалека закапал словами Кузовкин. (Суслик. И, видите ли, с нравственной начинкой.)
Коляня вспыхнул: распыляя и погубили якушкинский дар. Однако ответил Коляня сдержанно:
— Согласитесь: есть очень много сложных, тяжелейших больных, которые ждут и вправе ждать помощи… Но зачем же браться за воскрешение мертвых?
Полувысохшая от зубного порошка Шевелинова прошептала, что надо бы, мол, уже сейчас заготовить список исцеленных и спасенных, и, если к Сергею Степановичу будут вязаться, список исцеленных окажется неплохой и честной картой, которой при случае можно козырнуть.
Вытянув лица, они смотрели на Коляню, как-никак журналист, умник, — и тогда Коляня сказал им, что к знахарю вязаться не будут: не тот случай. Успокоив, Коляня, однако, предупредил их вновь: если смертники потянутся за его фамилией, как грибы осенью, однажды Якушкина Сергея Степановича, проживающего в Москве, пенсионера, совершенно справедливо возьмут под белы руки и — хотя он и шиз, и справку имеет, и ненаказуем — его упрячут в психушку, и, надо думать, надолго.
Помолчали.
— А почему вы перестали собираться на беседы — старик совсем выдохся?
Коляня спросил их, они же, тихие, вновь завздыхали. Инна Галкина вдруг заплакала.
* * *
«Уважаемый Николай… прочитала взахлеб вашу статью о народной медицине. У меня с детства сохнет правая рука, и я очень хочу исцелиться. Я молодая еще женщина и хотела бы…»
«Уважаемый товарищ… У меня болен отец, его лечили в нашей местной больнице… Вы упомянули в своей полемической статье имя С. С. Якушкина — я очень хотел бы встретиться с ним, хотя бы только для разговора…»
«Уважаемый товарищ журналист. Узнал о вас от нашего районного врача, который был в Москве на курсах по повышению квалификации… В своем выступлении вы говорили о некоем народном врачевателе С. С. Якушкине…» Писем были десятки, и в основном, конечно, письма страждущих, были также и письма профессионалов-врачей. Все хотели Якушкина, все очень хотели, спрашивая адрес или прося как-то свести. Поглядывая на стол, заваленный письмами, Коляня думал сейчас об изменчивости судьбы и о том, что слава приходит к человеку, когда дар его, в сущности, кончился.
А дело сдвинулось. Стараниями Коляни (плюс, конечно, общая волна интереса) сращивателю костей Шагиняну, хотя и на испытательный только срок, в районной больнице выделили палату, где вчерашний «шарлатан» врачевал бок о бок с приставленным ему в помощь и в надзор «нормальным» врачом. Объявились и другие врачеватели, признанные помимо Коляни. Дело набирало размах. Говорили, что деньги изысканы и вот-вот будет принято решение о создании Института народной медицины. В параллель знахарям будет создан также Институт по изучению дельфинов, — может быть, и эти черти что-то знают. Разговоров, притом крепнущих и оптимистичных, становилось все больше.
На научную конференцию специально по вопросам народной медицины в числе пятидесяти дипломированных врачей и пятидесяти журналистов приглашался и Коляня. Разумеется, поначалу там будет черт-те что, болтовня, галдеж, восточный базар, но ведь поначалу — это поначалу. Наука признала необходимость контакта… Появились лаборатории, где исследуются еще вчера смехотворные «бабкины» средства. Парапсихологи занимаются исследованием не только гипноза, но и наложения рук. Нельзя сказать, что с высоколобостью и снобизмом науки покончено, но сдвиги налицо… В голове Коляни уже зазвенела, бряцая словами, очередная лихая статья.
Гений — тоже хозяйство, и, конечно же, нужен глаз, и если знахари были Коляниным хозяйством, если был, скажем, огород, то плохой грядкой нежданно-негаданно стал именно первый из них — Якушкин. Судьба предтечи: выдохся раньше. Коляня все же не спешил ставить крест. И, выждав еще месяц, Коляня отправился во флигелек, где старик, конечно, валялся в лежку (выть не выл, был тих, но не исключалась возможность, что ночной гений предпочитает подвывать ночью).
Якушкин лежал на жестком, пропахшем своем топчанчике, и Коляня подсел, утешая. Коляня приврал ему, что якушкинцы его ждут и ежевечерне перезваниваются, волнуясь, а он тут спит — да что ж это такое?.. Знахарь не ответил. Знахарь отвернулся от Коляни к стене, пробубнив:
— Больше не лечу.
«Бу-бу-бу» — так прозвучало. А Коляня засмеялся — уже не лукавя, обрадовался, что видит его, и что услышал хотя бы бубнение, и что молчун, может быть, оттаивает. В подхват Коляня стал рассказывать о Шагиняне, «который ведь лечит» и у которого теперь «три койки», а также о Суханцеве, — Коляня говорил долго, пытаясь вызвать в знахаре пусть бы и простенькую человечью зависть, после чего подзажечь ее и раздуть — в страсть.
— Больше не лечу…
— Бросьте вы это, Сергей Степанович. Другие лечат, а почему же вы — нет?
Коляня настаивал: люди, бывает, умирают, не без того. Умерших, конечно, хоронят, их закапывают в землю, а иногда сжигают, и тогда их больше никто не видит — печальная, но логика. Вы, Сергей Степанович, может быть, думали, что люди бессмертны? Тут у Коляни в глазах и в носу защипало: уговаривающий, он чувствовал, что соскучился по старику и что, пожалуй, тоскует по бешеной его болтовне, по запаху супца с травками, который своими руками и ежедневно варил он для старика, пусть чертыхаясь. Сглотнув ком, Коляня продолжил: если уж вы, Сергей Степанович, не умеете, кто же тогда умеет лечить? не пасуйте, не бросайте дела, мало ли как бывает в пути.
Но старик — хотя и вышедший из молчания — молчал, горестно мотал головой: нет и нет.
* * *
Высохшая, исполненная самых благих желаний, Шевелинова, в остаточной панике и никому ничего не сказав, отправилась к Леночке. Не в последнюю очередь она напугала Лену своим полумертвым иссохшим видом — пришла, и села, и говорила, а Лена не отрывала глаз от цыплячьей ее шеи. «Вы, девочка, запомните, — повторяла, плача, Шевелинова, — вы, девочка, запомните главное: у вашего отца эта умершая женщина первый и вообще единственный случай. Помните это. И вообще можете отпираться — я, мол, ничего не знаю». — «От кого отпираться?» — спросила конкретная и трезвая в жизни Лена, но плачущая Шевелинова уже ушла, на прощанье Лену поцеловав; Лена не сомневалась, что высохшая тетка с приветом.
Лена позвонила Коляне, спросила — что там за переполох и что случилось?
— Ничего. — Коляня зевнул: был поздний вечер.
— Но, значит, все-таки кто-то умер?
— Больные раком иногда умирают.
— Ты, Коля, все же приди и объясни толком.
Коляня мог бы и по телефону объяснить толком, но он специально подержал в воздухе немного туману: они опять были в ссоре, и он искал повод, чтобы прийти. Он тут же и пришел, хотя Лена собиралась спать. Он пришел и был ласково принят. Попивая кофе и уходить не спеша, Коляня объяснил, что ничего страшного или особенного не случилось, просто твой отец, Леночка, потерял дар врачевать. Отец был не гений — был предтеча. Если же смотреть в суть с точки зрения Лены (дочери), то в житейском и бытовом итоге эта потеря дара — к лучшему: только теперь Леночка вправе прибрать старика к рукам и к семье и только теперь Леночке это без усилий и как бы само собою удастся.
— Он будет тихим и спокойным старичком, — уверил Коляня.
* * *
Лишившийся Якушкина и пламенных его слов, Кузовкин был в долгих сомнениях, пока ему вдруг не открылось, что истина сложна и что истина — не тот или иной говорун и гений, а процесс. Истина — это череда гениев.
Кузовкин уже не был студентом; превозмогши головные боли и, пусть с запозданием на несколько лет, защитив диплом, он кончил вуз. Теперь Кузовкин был мэнээс, инженер. Технический вуз, как вскоре же выяснилось, дав ему специальность и дав возможность заработать на хлеб, не дал истины — Кузовкин же ее по-прежнему жаждал. Он уже выспрашивал, не знает ли кто адрес Суханцева или Шагиняна.
