— Смотри, Костя, ты со своей реактивностью плохо, знаешь, можешь кончить, — предупредил я, изрядно напуганный.
— Она того и добивалась. Хотела, чтобы меня кондрашка хватил. — Он бросил пустую банку в урну. — Наклепала на Милену, дрянь такая… — справился он наконец с сигаретой.
— А ведь ты ей поверил, Костя. Как ты мог хоть на секунду ей поверить, этой озверелой? — закурил и я.
Он затряс головой:
— Нет, я не поверил! С чего ты взял, что я поверил? Это ты, наверно, ей поверил. Говори честно: поверил ты ей? — вдруг вцепился он в мой джемпер и подтянул меня к себе.
Я рванулся:
— Отпусти, полоумный!
— Нет, ты мне должен честно сказать: поверил ты Раисе или нет?
— Нет! Не поверил. А ты поверил.
— Нет, врешь, я не поверил и сейчас не верю, — оттолкнул он меня. — Если хочешь знать, Мила сегодня ночью призналась мне в любви. Понял?
— Под пытками призналась? — оправил я джемпер.
— Поостри еще, я тебя размажу по тротуару! Вообще ты мне не нужен. Можешь отправляться домой к своей кисоньке.
— Жаль, что приходил. А ты куда?
— А твое это дело? Твое?
— Вот как ты заговорил! Ладно. Прощай! — круто развернулся я. И…
— Анатоль, погоди! — опять вцепился он в меня, на этот раз за рукав ухватил. — Извини, Анатоль. Я еще не совсем того… Крепко она меня саданула. Извини, Анатоль. Пойдем выпьем, а? — с мольбой предложил он.
Я колебался лишь мгновение, не более.
— Что ж, пойдем выпьем, — положил я ему руку на плечо.
ДАЛЕЕ ЗАКРУТИЛОСЬ. Давно уже что-то назревало, что-то несообразное и непредставимое. Мог ли я предположить, к примеру, что всегда тихая и мирная Наташа (официально — Наталья Георгиевна Маневич) устроит мне бурную семейную сцену, когда я вернусь под вечер — изрядно, правда, пьяный — домой? В ней вдруг проснулась оголтелая ведьмачка, иначе не скажешь. Она выговорила мне все сразу, все давние и свежие обиды, суть которых заключалась в том, что живу я не с ней, женщиной во плоти, а со своей любимой (?) рукописью; что для нее, Наташи, у меня нет ни времени, ни нежных слов, ни пылких чувств — все это отдается всецело листам бумаги… Она кричала, что даже в постели в самые ответственные моменты я думаю черт знает о чем, только не о ней, что я не страсти предаюсь, а продолжаю свое вымученное сочинительство. Совершенно ясно, что я уезжал в санаторий потому, что она надоела мне, мешает мне жить вольным холостяком… Но разве она напрашивалась на совместную жизнь? Это я умолил ее сделать еще одну попытку. Попытка сделана, и что же? Я настолько не считаюсь с ней, что преспокойно прихожу домой пьяпющим! Вполне возможно, что именно она причина таких моих срывов, ибо мне уже невыносимо жить рядом с ней. Что ж, она готова предоставить мне свободу. Пожалуйста. Хоть сию минуту.
— Наташа, Наташа… — стонал я вполне искренне и естественно, простирая к ней руки. — Не будь дурочкой, милая моя! — Но в конце концов она хлопнула дверью и умчалась в темноту. КУДА? К СЫНУ? ОЙ ЛИ! — по-автономовски заподозрил я.
Затем, уже в час ночи, появился сам Автономов.
— Тсс! — зашипел он, прикладывая палец к губам, будто не он, а я вломился и наделал шуму. — Приютишь меня, Анатоль? — заговорщически прошептал он.
Я уставился на него, как, предположим, на беженца из Грозного…
— Что, Милена прогнала? — пожелал я узнать.
— Тсс! Не галди. Мне много не надо. Какое-нибудь одеяло бросишь на кухне — и все.
— Тсс! — зашипел и я.
— Тсс!
— Наташа! — громко позвал я. — Тут один приблудный пришел, по фамилии Автономов. — Его сожительница прогнала из дома. Просится на ночлег. Как думаешь, пускать? — И захрипел, ибо Автономов пережал мне железными пальцами шею.
— Пусти, балда… — вырвался я. — Нет ее дома. Нет. Один я ноне. Повезло тебе.
Он сразу расслабился, глубоко вздохнул, привалился плечом к косяку. Какого же хрена я спектакль здесь устраиваю, издеваюсь над ним?
Только тут я заметил, что его ветровка была надета на голое тело. Он был также в пижамных штанах и шлепанцах.
— Значит, опять вдвоем с тобой спать будем? — с блуждающим взглядом спросил Автономов.
— Не вдвоем, Костя, а поодиночке, но в одной комнате, — уточнил я, с жалостью на него глядя.
— А я пива прихватил… вот.
— Это на похмелье понадобится. А сейчас спать.
Но заснуть сразу, разумеется, не удалось. С импровизированной лежанки на полу доносились вздохи, невнятное бормотание моего, скажем так, сокамерника. Он то и дело переворачивался с боку на бок — путешествовал, как герои моей повестухи. Мне самому не спалось. Я снова и снова проигрывал в памяти сцену с Наташей. Когда Автономов особенно тоскливо застонал, я не выдержал и подал голос:
— Что, тяжко, Костя?
— Тяжко, Анатоль, — ответила темнота.
— Вот так-то! Пить надо меньше в наши-то годы. Вообще не надо пить. Вредно это.
— Питье тут ни при чем.
— Ну да, говори! Трезвым ты не убежал бы из дома в кальсонах и тапочках.
— В пижамных штанах, а не в кальсонах.
— Невелика разница! А будь ты трезв, спал бы сейчас под боком у Милены, — нудно резонерствовал я. Чиркнула и загорелась спичка: Автономов закурил. — А ты пришел домой косой, да поди еще разборку устроил. Устроил разборку, признавайся?
Он ответил не сразу, затягиваясь дымом:
— А ты как думаешь, мог я промолчать?
— Ну вот. Так я и знал.
— Не мог я промолчать, Анатоль. И ты не смог бы, если ты еще мужик. Я от нее объяснений требовал. Мирно, дипломатично.
— Представляю.
— А она взвилась! Начала кричать, что я ее замучил своими подозрениями. Подозрениями! Тут уж не подозрения, когда весь Рыбвод языки чешет, мое имя склоняет.
— Откуда тебе это известно?
— А Раиса же сказала. У нее там своя агентура с давних времен. Она зря не скажет.
— Та-ак. Опять ты за свое!
— А Милка взбесилась, хотя я ей про Раису ни полслова не сказал. Сама себя выдала.
— Чем это? — Я тоже закурил лежащие рядом на телефонном столике «Родопи».
— «Чем», «чем»! Ясно чем. Была бы она абсолютно невинной, разве так реагировала бы, скажи? Она бы засмеялась, полезла бы целоваться: дурачок ты, мол… утешила бы. А она что? — Я увидел, как смутная фигура Автономова переменила положение: он сел на своей лежанке. — Костерить меня начала! Даже близко к себе не подпустила.
— А ты что же, — я тоже сел на своей тахте, — ты, извини, полез к ней в постель после своих обвинений?
— А ты как думаешь! А ты бы не полез?
— Ни в жизнь.
— Ну, я правильно говорю, что ты уже не мужик, Анатоль.
— Тебе не уступлю! — огрызнулся я, но он не отреагировал, а продолжал канючить свое:
— Зашипела на меня, как дикая кошка. Я ее еще такой не видел и не представлял. А тут девочка захныкала в спальне, мы ее разбудили.
— И ты натянул кальсоны и убежал?
— Не кальсоны, не кальсоны! А как я должен был поступить? Опять спать на раскладушке? Нет уж, извини, Милочка. Это ниже моего достоинства. Да я в тот момент плохо соображал, Анатоль, что делаю.
— Потому что был пьян.
— Перестань талдычить: пьян, пьян! Я не пьян.
— Потому что протрезвел на улице в куртке на голое тело.
— Анатоль, поберегись! Не зли меня.
— И что думаешь делать дальше? — не обратил я внимания на его агрессивность. — У меня, что ли, жить?
— А ты что, один теперь? — вроде бы обрадовалась темнота.
— Еще чего! Наташа сегодня ночует у сына. Он приболел, — выдал я очередное вранье. Не хотелось мне почему-то уравнивать ситуацию: БЕГЛЫЙ АВТОНОМОВ И БЕГЛЯНКА НАТАША.
— Чего ж ты приглашаешь меня пожить у тебя?
И не думал приглашать.
— А надо бы, надо бы наказать Милочку! Вот залягу на несколько дней в офисе — будет знать. Настрадается небось.
— Не выдержишь и одной ночи. Явишься и повинишься.
— Ну и являюсь! Ну и повинюсь — ну и что? Мила чиста, я уверен. А Райкины бредни — тьфу! — убежденно сказал Автономов и рассыпался искрами — затушил сигарету в пепельнице на полу.
— Какого же черта ты не даешь мне спать, — возмутился я, — раз у вас все в порядке?
— Спи, спи. Все женщины с заскоками. Сколько живу, а понять их дословно не могу. Ранимые они очень.
— Да уж!
— Ты спи, спи, Анатоль.
— Колыбельную мне спой.
— Спи, Анатоль, спи. Баю-баюшки-баю. Я тоже сейчас усну, — пообещал успокоивший сам себя Автономов. Стало тихо. Я лежал с открытыми глазами. ТОСКА НАВАЛИЛАСЬ.
Но утренний рассвет разогнал ее, эту тоску, которая в нашем возрасте бывает не иначе как кромешной. Автономов плескался под душем в ванной комнате и вышел оттуда свежий, чисто выбритый, без следов загула, с требованием пива и «какой-нибудь завалящей одежонки».
— Иди в чем есть, — сказал я. — Повесели людей спозаранку. — Но отыскал ему старые джинсы и поношенный свитер; в них он облачился.
