Ознакомительная версия.
Тут из гущи машин появляется девушка в белой меховой кепочке, с охапкой букетов — продает. Она видит драку, подходит, нежно улыбаясь и приговаривая что-то ласковое, поводит своими букетами туда-сюда, туда-сюда… Ну, так пацаны и ей тоже насовали, под горячую-то руку! Кепку с нее сбросили, цветы помяли…
Вот так москвичи встречают Женский день.
— НЕ КАЖЕТСЯ ЛИ ВАМ, ЧТО ПОНЯТИЯ «РОДИНА» И «НОСТАЛЬГИЯ», В СМЫСЛЕ ПРИВЯЗКИ К МЕСТНОСТИ, ПРИСУЩИ ТОЛЬКО РОССИЯНАМ?
— Ну-ну… Давайте, все же, не отнимать благородных порывов и у других народов. Кроме того, помните анекдот: «Вы ностальгируете по России? — С чего это? Я что, еврей?»
Встречала я самых разных людей. У каждого по-своему устроена душа. Да и для ностальгии тоже ведь почва нужна. Как бывший ленинградец может тосковать по своему городу — я понимаю. Как он может стремиться совсем его забыть — тоже понимаю. Видала и уроженцев Йошкар-Олы, которые уезжали из Иерусалима назад, в свой блистательный город, не в силах справиться с тоской. Встречала и москвичей из Большого Гнездниковского, выросших у подножия памятника Пушкину, которые ступали на землю какой-нибудь Петах-Тиквы так, словно там родились… Всякое я повидала, чтобы не делать выводов… Вот говорят: чужая душа — потемки. Я не люблю этой поговорки. Почему же непременно — потемки? Вокруг огромное множество вполне светлых чужих душ. Просто каждый слышит свою музыку, свою тональность; не всегда в иную попадешь.
– КСТАТИ, О МУЗЫКЕ. КОГДА-ТО ПИСАТЕЛЬСТВО БЫЛО ДЛЯ ВАС ЗАНЯТИЕМ «НЕЛЕГАЛЬНЫМ»: РОДИТЕЛИ ВИДЕЛИ ВАС ТОЛЬКО МУЗЫКАНТОМ, А В ИТОГЕ РОМАН С ЛИТЕРАТУРОЙ ПРЕВРАТИЛСЯ В МНОГОЛЕТНИЙ «ЗАКОННЫЙ БРАК». НО ДАЖЕ В САМОМ СЧАСТЛИВОМ СУПРУЖЕСТВЕ БЫВАЕТ ВСЯКОЕ — НЕ ВОЗНИКАЛО ОЩУЩЕНИЯ УСТАЛОСТИ, ЖЕЛАНИЯ СДЕЛАТЬ ПАУЗУ, СМЕНИТЬ СФЕРУ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ВЕРНУТЬСЯ В ТУ ЖЕ МУЗЫКУ?
— Нет уж, музыка — строгая и ревнивая госпожа, предательства не прощает. Вернуться к ней невозможно — она, как и литература, требует всей твоей судьбы целиком, от рождения до смерти. Что касается усталости — конечно, особенно в конце дня. В конце книги. В конце вереницы книг… Но начинается утро, меня будит холодный собачий нос, я нащупываю ногами тапочки и плетусь включать компьютер. Зачем? Ведь сразу после этого я одеваюсь, беру поводок и иду гулять со своим псом. Зачем, спрашивает муж, тебе надо, чтобы в эти полчаса уже работал компьютер? А я не знаю, ей-богу, не знаю… Просто мне надо, чтобы меня уже ждал «разогретый станок».
– МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО В ВАШЕЙ ПРОЗЕ СПРЯТАНЫ, РАССЫПАНЫ МУЗЫКАЛЬНЫЕ КОДЫ, МУЗЫКАЛЬНЫЕ СЕКРЕТЫ: ОНА РИТ МИЧНА, КАК ВСЯКАЯ ПРАВИЛЬНАЯ, РАЗУМНАЯ МУЗЫКА, МУЗЫКОЙ В НЕЙ МНОГОЕ ОПРЕДЕЛЕНО. ДЛЯ ВЕНЕЦИИ ВЫБРАН ХРУСТАЛЬНЫЙ, СВЕРКАЮЩИЙ ВИВАЛЬДИ (А ОН И ЕСТЬ ВЕНЕЦИЯ, В ВЕНЕЦИАНСКОЙ ВОДЕ — ЕГО ЛУЧИ), ДЛЯ ИСПАНИИ — ГОРТАННЫЕ «КАНТЕ ХОНДО», СТАРИННЫЕ БАЛЛАДЫ. ТАК ЛИ ЭТО? ЧЕМ ВЫ ОПРЕДЕЛЯЕТЕ МЕСТО И ЗНАЧЕНИЕ ПРИСУТСТВИЯ МУЗЫКИ В ВАШИХ КНИГАХ?
— Как — чем определяю? Хорошенькое дело! Моим высшим музыкальным образованием, худо-бедно. Всё же семнадцать лет я горбила на этих галерах… Это, как ни крутите, приличный срок «отсидки».
Кроме того, я твердо убеждена во взаимозависимости и взаимопроникновении всех искусств. Вариативность тем в моих вещах — абсолютно продуманный стилистический ход, заимствованный из музыкальных форм. У меня есть вещи, написанные в форме фуги, в форме рондо; есть баллады, есть роман-сюита. Дело в том, что в основе архитектоники любого произведения любого искусства заложены одни и те же принципы.
– В ВАШЕМ ДОМЕ ЕСТЬ МЕСТО ФОРТЕПИАНО?
— Нет, конечно. Достаточно мне скелета в шкафу.
– КАКУЮ МУЗЫКУ ВЫ МОЖЕТЕ СЛУШАТЬ БЕЗ БОЛИ?
— Удар под дых. Никакую. При первых же аккордах: мучение и пытка, и мгновенная, странная мысль о пропащей жизни.
– ВЫ НЕ СЧИТАЕТЕ, ЧТО НУЖНО НЕЛЮБИМОЕ ПРЕВРАТИТЬ В ЛЮБИМОЕ, КАК УЧАТ ПСИХОЛОГИ?
— Начнем с того, что я не люблю психологов. Считаю, что любой умный и тонкий человек сам себе отличный психолог, и способен разобраться в своих отношениях с миром, с близкими и неблизкими, без посредников. И я не понимаю, почему нужно противодействовать каким-то своим предпочтениям. Не понимаю, почему неудачу нужно превращать в победу. На неудаче человек учится, и в этом смысле она иногда полезнее победы.
С музыкой у меня отношения сложные, интимные, благодатные для драматических развязок… — на страницах книг, само собой.
Лишь недавно, спустя много лет, я стала опять ходить на концерты. Меня тащит дочь, страшная меломанка. Но по-прежнему первый удар музыки, первые несколько тактов, вызывают у меня сжатие сердечной мышцы, слезы на глазах. Это искусство, которое действует на меня, как пощечина. Любые первые такты Баха, Генделя, Моцарта приводят меня в страшное смятение, а я тот полководец, который любит военные ряды вести по своему плану.
– В ЮНОСТИ С ВАМИ ПРОИСХОДИЛИ НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫЕ ВЕЩИ — АСТРАЛЬНЫЙ ПОЛЕТ НА УРОКЕ ФИЗИКИ, ВИДЕНИЕ КАРТИНЫ НАСТЕНЕ ДОМА… НА МОЙ ВЗГЛЯД, ЧЕЛОВЕК, ТЕРЯЮЩИЙ ПОДОБНЫЕ СПОСОБНОСТИ, ДОЛЖЕН ЖАЛЕТЬ ОБ ЭТОМ, А ВЫ ПИШЕТЕ: «СЕГОДНЯ МЕНЯ НИ НА ЙОТУ НЕ ЗАИНТРИГОВАЛИ БЫ ПОДОБНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ». ПОЧЕМУ?
— Не относитесь так серьезно к литературным текстам, это не боговдохновенная Библия. Мало что писателю взбредет в голову вспомнить! — хороший писатель всегда врун в самом ослепительном смысле этого слова. К тому же, я отношусь к тому роду людей, которые любят свое настоящее, а не прошлое. При всем благополучии, и детство и юность у меня были трудны, я с боями отвоевывала свое мировоззрение у своего же мироощущения. И когда все это трепетное барахло осталось в прошлом, я вздохнула полной грудью и поняла, что ничем не обязана самой себе — своим воспоминаниям, детским привязанностям, детским мечтам.
– А В ЖИЗНИ БЫВАЮТ УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ?
— Ну-у-у матушка! Вы меня что, таким суперменом в юбке считаете, что ли? Да вся моя жизнь, все книги — это сплошные угрызения совести по самым разным поводам и эпизодам биографии. У меня ведь семья, дети, родители, друзья, толпы людей вокруг… и всем что-то недодано мною. А если еще человек уходит навсегда, а я не успела, не позвонила, не сказала… Что вы, вся жизнь — это кошмар произвола совести. Особенно по ночам.
– НА ВАШЕ ТВОРЧЕСТВО ВЛИЯЕТ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ В ИЗРАИЛЕ?
— Конечно. Я очень серьезно отношусь к этой земле — во всех смыслах.
На мое творчество влияет даже боль в колене. А вы — политическая ситуация. В любой другой стране ты можешь жить отдельно от политики. В Израиле это невозможно. Она ввинчена, как штопор, в макушку каждого человека. Чпок! — и голова летит к чертям собачьим.
К какому дому ты принадлежишь…
Моя профессия предполагает некоторую отстраненность, даже некоторую бесстрастность, необходимую для полного и объективного воссоздания действительности. Забудь о том, к какому дому ты принадлежишь. Так, врачу безразлична национальность больного циррозом печени. Даже когда ты сам попадаешь в воронку событий и воешь, и бьешься головой о стенку, — кто-то внутри тебя, словно посторонний, записывает на невидимую пленку и этот вой, и стук ударов собственного черепа. Драгоценный вес детали! — иначе тебе никто не поверит.
Помню, однажды я ехала в автобусе из своего городка в Иерусалим. Дорога привычно петляла в горах между арабскими деревнями, подбираясь к контрольно-пропускному пункту — бетонной будке с навесом, возле которой и в жару и в дождь стоят два-три солдата Армии обороны Израиля, проверяя транспорт, следующий в Иерусалим. Обычно автобус проезжает свободно, он вне подозрений: израильский автобус с жителями Маале-Адумим не делает промежуточных остановок. На этот раз он остановился, в обе распахнутые двери как-то мгновенно и бесшумно взбежали по ступеням солдаты и так же мгновенно — никто и ахнуть не успел — подняли с места и вывели щуплого человечка с каким-то сиротским узелком в руке. Несколько секунд, пока водитель невозмутимо закрывал двери, и автобус трогался по дороге вверх, я видела, как на обочине человечка обыскивают, проверяют документы, потрошат узелок…
— Кто это был? — спросила я соседа.
— Араб, — ответил он, — какой-нибудь рабочий с территорий.
— Но почему его сняли?!
— Наверное, показался подозрительным водителю.
— И… что теперь?
— Ничего, — ответил мой сосед спокойно, — если документы в порядке — отпустят.
— Как?!! — завопил во мне русский интеллигент, заступник униженных и оскорбленных, — значит, в демократической стране, можно вот так, по бездоказательному подозрению какого-нибудь мудака-водителя, вывести человека, подвергнуть унижению обыска и проверки документов, вытряхиванию из пакета жалких его бутербродов?!. Фуй, как сконфузился, как возмутился во мне русский интеллигент! (Писатель, впрочем, достал блокнотик и записал всю сцену, не забыв ни рысьей устремленности рыжего солдатика, ни бутерброда, упавшего на землю, ни туповатого выражения лица подозреваемого араба).
Ознакомительная версия.
