Днем Эннис поглядывал на огромную равнину и иногда видел Джека, крохотной точкой движущегося по пастбищу, словно насекомое по скатерти. Джек из своего темного лагеря видел костер Энниса — красную искру на огромном черном теле горы.
Однажды Джек припозднился к обеду. Он выпил две полагающихся ему бутылки пива, охлажденных в мокром рюкзаке в тени палатки, съел две миски тушенки, четыре каменных бисквита, приготовленных Эннисом, банку консервированных персиков, скатал сигарету и стал смотреть, как садится солнце.
— Я трачу на езду взад-вперед по четыре часа ежедневно, — мрачно заявил он. — Приезжаю на завтрак, потом возвращаюсь к овцам, вечером слежу за тем, как они устраиваются на ночлег, еду на ужин, возвращаюсь к овцам и полночи скачу вокруг них, высматривая, нет ли койотов. Я имею полное право ночевать здесь. И пошел этот Агуайер подальше.
— Хочешь поменяться? — спросил Эннис. — Я не против того, чтобы присмотреть за овцами. И согласен переночевать там, в палатке.
— Да не в этом дело. А в том, что мы оба должны ночевать здесь, в лагере. Между прочим, эта чертова палатка воняет кошачьей мочой или еще чем похуже.
— Я могу ночевать там.
— Да говорю же тебе, ты из-за этих проклятых койотов за ночь не меньше дюжины раз вскочишь. Я бы с радостью поменялся, только предупреждаю: готовить я совсем не умею. С консервным ножом вот еще управлюсь.
— Ну, значит, хуже меня уже всяко не будете. Конечно, давай поменяемся, я не против.
Они еще час просидели под желтым светом керосиновой лампы, и около десяти Эннис оседлал Окурка, хорошего ночного коня, и поехал по мерцающему изморозью полю к овцам. С собой парень прихватил остатки бисквитов, банку джема и термос с кофе. Он сказал, что останется на пастбище до ужина, чтобы лишний раз не возвращаться.
— В первую же ночь подстрелил койота, — вечером заявил Эннис Джеку, плеская себе в лицо горячей водой, взбивая мыльную пену и надеясь, что лезвие еще может срезать хоть пару волосков. Джек чистил картошку. — Здоровый, сукин сын. Яйца размером с яблоки. Держу пари, задрал не одного ягненка. А выглядел так, будто запросто сожрал бы верблюда. Тебе нужна горячая вода? Тут ее много.
— Она вся в твоем распоряжении.
— Ну, тогда я постараюсь вымыть все, до чего дотянусь, — сказал он, стягивая сапоги и джинсы. Джек заметил, что ни трусов, ни носков на Эннисе не было. Он хлюпал зеленой махровой мочалкой до тех пор, пока огонь не зашипел, поглощая брызги.
Ребята устроили шикарный ужин у костра: банка фасоли каждому, жареная картошка и кварта виски, которую они пили из одной бутылки по очереди. Сидели, опершись спинами о бревно, ощущая жар от подошв сапог и от медных заклепок джинсов, нагревшихся у костра, и передавали друг другу бутылку до тех пор, пока бледно-лиловое небо не стало бесцветным и на них не опустилась прохлада. Оба пили, курили сигареты, время от времени вставали по нужде. Когда они подбрасывали в костер новые ветки, чтобы еще посидеть и поддержать разговор, искры взмывали вверх, оставляя за собой дугообразный след. Они беседовали о лошадях и родео, о том, что происходит на рынке сырья; вспоминали, какие с ними были несчастные случаи и травмы; говорили о подводной лодке «Трешер», пропавшей два месяца назад вместе со всем экипажем, и о том, каково было этим людям в последние минуты, когда они поняли, что обречены; о собаках, которые были у них лично и у их знакомых; о призыве в армию; о ранчо Джека, где остались его мать и отец; о семейном гнезде Энниса, которое много лет назад разрушила смерть родителей; о его старшем брате, живущем в Сигнале, и замужней сестре, поселившейся в Каспере. Джек рассказывал, что когда-то его отец был довольно известным ковбоем, но все секреты своего мастерства держал при себе, никогда не помогал Джеку советами и ни разу не пришел посмотреть, как сын держится на быке, хотя сам посадил его на тренажер, когда тот был еще пацаном. Эннис сказал, что его интересует только та езда, которая длится дольше восьми секунд и обладает маломальским смыслом. Джек ответил, что, по его мнению, в призовых деньгах очень даже есть смысл, с чем Эннис был вынужден согласиться. Они уважали мнения друг друга и благодарили судьбу за то, что она нежданно послала им компаньона. Эннис, возвращаясь в ненадежном хмельном свете назад, к овцам, скакал навстречу ветру и думал о том, что никогда еще ему не было так хорошо. Ему казалось, что он может одним махом достать луну с неба.
Лето шло своим чередом: они перегнали отару на новое пастбище, перенесли лагерь на другое место. Расстояние между пастбищем и лагерем стало длиннее, а ночные поездки — дольше. Но Эннису эти поездки давались легко, он спал в седле с открытыми глазами. С каждым днем парень все меньше времени проводил с овцами. Джек наловчился извлекать пронзительные трели из губной гармошки, а Эннис оказался обладателем приятного, с хрипотцой голоса. За несколько вечеров им удалось освоить несколько песен. Эннис знал слова непристойной «Клубнички Роун». Джек попытался исполнить песню Карла Перкинса, истошно горланя: «Скажу вам я-и-й-а-и-й-а!» Но больше всего ему нравился грустный гимн «Иисус, ходящий по воде», который он слышал от матери, верившей в Святую Троицу. Джек пел его в торжественнотраурном темпе, попадая в унисон с далекими завываниями койотов.
— Уже поздно ехать к этим чертовым овцам, — сказал однажды Эннис, пьяный до головокружения, покачиваясь на четвереньках. Ночь выдалась холодная, и, судя по положению луны, был уже третий час ночи. Камни в низине светились бело-зеленым светом, а резкие порывы ветра то прижимали пламя костра к земле, то бросали вверх снопы искр, похожие на кометы.
— У тебя есть лишнее одеяло? Я тут подремлю минут сорок, а как солнце взойдет, сразу поеду.
— Ты тут себе зад отморозишь, когда костер погаснет. Лучше спи в палатке.
— Вряд ли я что-нибудь почувствую.
Эннис забрался под брезент, стянул сапоги, немного похрапел, а потом разбудил Джека клацаньем челюстей.
— Господи! Хорош шуметь, давай иди сюда. На спальном мешке места хватит, — раздраженно сказал Джек сонным голосом. В мешке оказалось достаточно места и тепла, и очень скоро их отношения стали значительно более близкими. Эннис шел во всем до конца — будь то строительство забора или трата денег. Когда Джек схватил его за руку и положил ее на свой возбужденный член, Эннису это сначала совершенно не понравилось. Он отдернул руку, будто дотронулся до чего-то горячего, но потом вдруг вскочил на колени, расстегнул пояс, стянул джинсы, рывком поставил Джека на четвереньки и с помощью прозрачных выделений и слюны вошел в него. Раньше Эннис никогда не делал ничего подобного, но в инструкциях он не нуждался. Все произошло в полном молчании, не считая пары резких вдохов и глухих слов Джека: «Курок на взводе, залп!» Потом они отстранились друг от друга, легли и уснули.
Эннис проснулся на рассвете, когда все вокруг было залито красным светом. Джинсы болтались вокруг колен, голова раскалывалась, и Джек лежал к нему задом. Никто не произнес ни слова, но оба понимали, что это будет теперь происходить все лето. К черту овец!
Так оно и было. Молодые люди никогда не говорили о сексе, а просто позволили событиям идти своим чередом. Сначала они занимались этим только по ночам и в палатке, потом днем, под прямыми солнечными лучами, и вечером, при свете костра. Быстро, жестко, со смехом и фырканьем, шумно, но не произнося запретных слов. Только однажды Эннис сказал: «Я не педик». Джек тут же встрял: «Я тоже. Это так, приключение на один раз. Это никого не касается, только нас».
Там, на горе, их было только двое — парящих в упоительном холодном воздухе, рассматривающих спины ястребов и движущиеся огоньки фар проезжавших по низине автомобилей. Они существовали где-то над будничными заботами, вдали от лая овчарок, доносившегося до них по ночам. Они считали себя невидимыми, не зная о том, что Джо Агуайер однажды целых десять минут наблюдал за своими работниками в мощный бинокль, дождался, пока оба застегнут свои джинсы и Эннис уедет к овцам, и только потом спустился к Джеку с новостью о том, что его дядя Гарольд лежит в больнице с пневмонией и что родня не надеется на благополучный исход. Передавая эту новость Джеку, Агуайер даже не дал себе труда спуститься с лошади и все время не отрывал от парня холодного взгляда.
В августе Эннис провел с Джеком в основном лагере всю ночь. Пошел град, и под сильным ветром овцы двинулись на запад и смешались с другой отарой. После этого целых пять дней подряд Эннис и пастух-чилиец, не говорящий ни слова по-английски, пытались рассортировать проклятых овец. Это оказалось практически невозможно, потому что разноцветные метки к концу сезона уже выцвели и стерлись. В конце концов пастухи восстановили численность своих овец, но Эннис точно знал, что не все они были из его отары. У парня почему-то возникло неприятное чувство, что в его жизни не одни только овцы вдруг оказались не на своем месте.
