«Хохочет, заливается. Конечно, ребята молодые, здоровые, а у него хоть плечи и грудь мускулистые, налитые, но живот дряблый, с жирком, ноги жидковаты. Ему некогда делать по утрам гимнастику, бегать по субботам и воскресеньям трусцой. Ему бы только за эти два дня отоспаться. Она довольна жизнью — что хотела, то и получила. Но ведь и за меня распорядилась. Ей что, помешал мой техникум? Она что, меня туда устраивала? Я еще до женитьбы в него поступил. А когда Шурик родился, она меня, видите ли, пожалела, проявила заботу».
Как в кино перед глазами у Лешечки встал тот вечер.
Уже с месяц, как Шурика привезли из роддома, но Светлана спать рядом все не разрешала. И вот в первую же ночь, когда они легли вместе и когда Светлана уснула, Лешечка встал и пошел на кухню делать контрольную за второй курс. Он как сейчас помнит, как хорошо и удачливо писалось ему тогда. Цифры и формулы будто сами становились на место в правильной логической последовательности. И его тогда восхищало и радовало свое умение, умение человеческого мозга в таком строгом порядке конструировать и расставлять жизнь, и он получал наслаждение от этой своей работы. Но часа в два ночи вошла Светлана, в халате, причесанная, будто и не спала, села напротив него, взъерошила ему волосы:
— Получается, Леша?
— Получается.
— А зачем это нам, Леша? Ты разве хочешь менять работу?
— Нет, не хочу. Другой такой не найдешь.
— А инженер знаешь сколько получает?
— Знаю. Но я ведь не для этого…
— Вот и в газетах пишут, что лучше быть хорошим рабочим, чем плохим инженером. Зачем ты гробишь здоровье? Я тебя и рабочим буду любить всю жизнь…
За меня распорядилась? «Леша, тебе надо всю жизнь крутить гайки? Гайки, гайки, гайки, рубли, рубли, рубли. Больше рублей. В этом году будем покупать дачу, сад сажать для детей! Выйдешь, видишь ли, на пенсию, будешь под вишнями пить чай». Мужчина, видишь ли, — где это она, интересно, вычитала? — должен воспитать сына, построить дом и посадить дерево. Это значит, мне еще корежиться, сажать деревья! Для детей, для жены, для будущего. А что ему сейчас? Солнце жарит, обугливая живот и спину. Как визгливо кричат дети! А море грязное, плавают у берега арбузные корки, куски хлеба. А он, Лешечка, здесь купается.
Лешечка встает, разминает сильные, тронутые ровным загаром плечи. Красивый, видный, чуть лысеющий блондин, и негромко кричит жене:
— Светик, я возьму у тебя из сумки трешничек, пойду выпью холодного винца. Ладно?
Светлана хохочет со студентами. Она понимает, что именно сказал муж, на секунду тревожная тень ложится у нее на лице, но она себя успокаивает: «Ничего, он в отпуске, пусть побалуется».
Через год профбюро автостанции постановило ходатайствовать перед администрацией об увольнении слесаря Воронцова А. К. за систематические прогулы и пьянство. К удивлению Лешечки, особенно непримирим был его старый друг Федор Александрович. В свое оправдание Лешечка ничего высказать не мог. И чего ему надо? Дом есть, семья, хорошая работа.
— Распущенность одна, — поддержала Федора Александровича кладовщица Клавдия, — позорит звание рабочего.
Дома Лешечку ждал новый удар.
— Все. Мое терпение кончилось, — тихо, спокойно, не повышая голоса, сказала Светлана, — я от тебя ухожу.
— И кому ты с двумя пацанами нужна? — усмехнулся Лешечка.
— Федор развелся с Таисией. Мы решили с ним сойтись. Дети его любят.
«Ну, если две такие щуки объединились, то мне крышка. Надо мотать. Завербоваться, что ли, — лениво подумал Лешечка, — или переехать к матери и устроиться в колхоз работать на самосвале?..»
— Это ты, Федя?
— Это я, — отозвался голос в трубке.
— Она умерла?
— Умерла, Костя. Вчера ночью.
— Почему же ты не позвонил?
— Не хотелось лишний раз беспокоить, и так тебе достается, но похороны завтра в час, и я боюсь, некому будет выносить.
— Как всегда со старухами…
Мы помолчали.
— Она дома, Федя?
— В больнице. — Федя старался не произносить слово «смерть». — Но ты, Костя, пожалуйста, подъезжай к дому.
— К половине одиннадцатого?
— К половине одиннадцатого. — Федя размышлял. — А как ты определил время?
— Маршрут известный, слишком часто мы начали ездить по нему. Снаряды падают все ближе.
Мы оба вспомнили позапрошлое лето. Жаркое, как сковородка, солнце и два часа ожидания рейса из Бухары. Потом пришел рейс, мы подождали, когда выйдут все пассажиры, нагруженные фанерными саквояжами с виноградом, сгрузят все чемоданы, и только потом подъехал автокар, чтобы забрать огромный деревянный ящик с зашитым внутри него другим — цинковым. Николай был первым из нашего класса. Первый сорокалетний. Я не верил, что в этом ящике мог поместиться огромный, шумный, бесконечно энергичный Николай. Вот уж в ком было, казалось, здоровья на всех. А тут геологический маршрут в горах, два рюкзака — свой и несмышленыша коллектора, а ночью, под утро, — только вздох, какой-то задавленный крик, и потом два часа несмышленыш с отважным сердцем делал нашему другу искусственное дыхание…
— Да, Костя, тебе то досталось больше всех.
— Ты не переживай. — Я постарался отвлечь Федора, я про себя еще совсем недавно знал, что я-то ломовая лошадь, я-то смогу выдержать все. — Поддерживай Светку. Она, наверное, очень переживает.
— Переживает, — неопределенно ответил Федор. — Прощаемся?
По моим репликам Наташа все поняла. У женщин удивительная реакция. Она сразу сказала:
— За руль ты завтра не сядешь.
— Я возьму казенную.
Потом Наташа расплакалась.
— Господи, ну почему же все так тебя, Костенька, мучают?! Сколько же можно! Ты стал какой-то похоронной командой. А если не хоронишь, то перевозишь мебель, таскаешь какие-то ящики на седьмой этаж. Ну что, твои друзья не могут заплатить лишнюю пятерку, чтобы избавить тебя? Я сама готова уплатить. Вот Колька так же надрывался. Все ему нужно было сразу. И докторская, и друзья, и целый выводок детей завел, и Клавдия с ее претензиями. Ты разве забыл, какая у тебя сумасшедшая работа? В день по четыре стресса. Я завтра позвоню твоему парторгу, заму, твоей секретарше, чтобы они тебя не пускали. Не пущу я тебя завтра никуда! Вызову врача, уложу. Ты вот и сейчас уже весь трясешься. Я представляю, какое у тебя давление.
— Пустишь, Наташа, пустишь. И сама знаешь, что пустишь.
Ночью я долго не мог уснуть. Наташа тоже только делала вид, что спит, лежала на спине, не ворочалась, дышала ровно, лишь иногда придержит дыхание: слушает, гадает, сплю ли я. Наконец я не выдержал.
— Наташа!
Она не ответила. Я протянул к ней руку. Так я и думал: ревет.
— Чего ты, Наташа? Не дури. Евдокия Павловна долго болела да и пожила много.
— Себя жалко. Молодости нашей жалко.
— Ты тоже не забыла?
— Да что, души у меня, что ли, нет?
— И оладьи с медом помнишь?
— Помню.
Первым из нашей компании женился Николай, потом Федор, а мы с Натальей еще бегали по кино, я старался затащить ее куда-нибудь в темный подъезд. Наталья отбивалась, называя меня «извергом», а я говорил, что она меня ни капельки не жалеет.
— Ну что, Наталья, убудет тебя, что ли, если я тебя поцелую?
— «Умри, но не отдавай поцелуя без любви», — отстреливалась Наталья школьной цитатой.
— Дура ты филологическая, — злился я и уже молча тащился до ее подъезда. Тут мы холодно прощались, но едва я приходил домой, раздавался звонок: Наталья точно вычисляла время моей дороги.
— Костя, — говорила Наталья, — это я.
— Ну и что тебе надо?
— Приходи завтра к университету. Пойдем в кино.
— Если достанешь билеты на последний ряд, то приду.
— Достану.
Так мы и перебивались с хлеба на квас, пока не женился Федор. Вся наша компания несколько прибалдела от свадьбы в роскошной гостинице «Варшава». От Светки в белой фате — тогда это еще только входило в моду, от свадебного черного ЗИЛа, кортежа из пяти машин и одуряющих, как тогда казалось, титулов Светкиного отца. Правда, Федора упрекнуть нам было не в чем — женился он по любви к Светке, а не к должности ее отца. А отец, кстати, оказался мужичок простой, свойский.
Вскоре после свадьбы Светкины родители уехали в загранку, и Федор начал выдавать журфиксы в четырехкомнатной квартире. В первый же раз все, конечно, ахнули от люстр, натертых паркетных полов — тогда еще не началась эпоха лака, — разнообразия невиданных напитков, которые, правда, выдавались нещедро; тут впервые мы и увидели Евдокию Павловну.
В тот вечер Светка была без ума от своего мужа, своего гостеприимства, своих гостей, она показывала товар лицом, демонстрировала радушие и посуду. То принесет бокалы для пива, то высокие, с тяжелым дном, коктейльные стаканы. Европа! А когда я чуть присовел, пустился в одинокое странствие по квартире.
