К моему удивлению, в комнате бабушки был полный порядок: не стояли тазы, не валялись по всем углам мокрые полотенца. Тумбочка возле кровати была застелена чистой салфеткой, а на ней — прикрытый блюдечком стакан морса. Евдокия Павловна лежала чистая, ухоженная, с причесанными волосами. Про себя я подумал: а Светке-то, этой прагматичке, оказывается, и человеческое, родственное не чуждо. Вот тебе и на!
Евдокия Павловна сразу меня узнала.
— Это ты, Костик?! Хорошо, что навестил, пора прощаться. Болит все, ни одной живой косточки.
— Да что вы, Евдокия Павловна, вы еще на Валерочкиной свадьбе должны поплясать.
— Поздно, Костенька, плясать, я уж ничего не хочу. Мне бы только не быть никому обузой. Мне бы только скорей помереть… — Она сказала это спокойно, как давно продуманное и прочувствованное, без малейшего желания кого-нибудь разжалобить или растрогать, как очевидность, которую давно поняла она, но отчего-то еще никак не поймут окружающие: она действительно искренне хочет помереть, хочет, чтобы со смертью в ее физически изношенном жизнью теле прекратились мучения и, самое главное, распрямилась, освободилась от мук душа, потому что душа ее, привыкшая к состраданию, к тому, что это сострадание всегда было нужным ее близким, вдруг стала одинокой, а одинокая душа жить не может. Наверное, Светка, Федя да и непутевый ее правнук — все они во имя прошлого, во имя простейшей гигиены своей совести делают все, чтобы облегчить Евдокии Павловне ее страдания. Но никто не хочет обременять свою душу, тратить свое время на разговоры и сострадание старухе, она живет чистая, вымытая, ухоженная, одна в этой хорошо проветренной комнате, и единственный собеседник, которому она не наскучила, — это небольшой телевизор, блок дистанционного управления которым заботливо положили рядом со стаканом морса на тумбочку, в изголовье…
Я тогда попросил судьбу: избавь меня быть когда-нибудь обузой для моих родных, избавь быть плотиной на пути их жизни и счастья!
Шофер прекрасно знал дорогу к Фединому дому и, когда остановил машину, я удивился: сначала мне вообще показалось, что мы не туда приехали: у подъезда стояли «мерседес», две черные «Волги», «рафик», — не могли на похороны безвестной старухи прибыть столь высокопоставленные провожающие! Но тут остановилась еще «Волга», и за чуть примороженным стеклом я увидел грустное лицо Феди — значит, тот дом, тот подъезд и тот грустный повод.
— Что это, Федя?
— Да я тебе говорил, теща развернула деятельность. Начальник Святослава Нилыча дал ей «мерседес», который мы держим для делегаций, и даже прислал свою жену — они с тещей вроде подруги.
— А другая «Волга», «рафик»?
— Начальник главка! Он как увидел, что моей теще оказано такое внимание, тут же и со своей стороны позаботился, — разгонную машину и завхозяйством. А у завхоза разгонной машины нет, он приехал на «рафике».
— Ясно. Когда поедем?
— Сейчас я поднимусь наверх.
Покойная Евдокия Павловна не смогла бы и предположить, какой кортеж отправится от дома, в котором она жила. Впереди ехал «мерседес» со встроенным кондиционером, шофером в ондатровой шапке и двумя дамами: Евгенией Григорьевной, тещей Федора, и ее подругой. Когда дамы вышли из подъезда, я поразился, какие они были в своих каракулевых шубах — не по возрасту подтянутые и моложавые, сдержанные, как-то даже не по-обычному сдержанные. Было бы все обычно, как у всех, — и вышли бы заплаканные, зареванные, с красными носами — одна потому, что старую родню жалко, другая бы из солидарности, а тут вышли обе отчужденные, значительные.
С Евгенией Григорьевной мы прилюдно поцеловались.
— Ты пополнел, Костя, хотя и выглядишь молодцом. Надо не распускаться, следить за собою. Ты не бегаешь по утрам трусцой? Нет? А сейчас обязательно все трусят.
— Обязательно воспользуюсь вашим советом.
— Спасибо, Костя, — милостиво продолжала Евгения Григорьевна, — что не забыл нашу Евдокию Павловну. Мы у нее, а она у нас единственная родня. Героическая была женщина. В войну погибли два сына и муж. Вы знаете ее историю?
— С сельсоветовской печатью?
— Эта печать, — с гордостью сказала Евгения Григорьевна, — в сельсовете служила еще лет около десяти.
— Да, женщина была большой души, — сказал я с каким-то тайным, не совсем ясным для меня укором.
Машины шли по улице Горького, мимо «Ударника», прямо к Каширскому шоссе. Где-то на повороте я обернулся и удивился: ничего, оказывается, кавалькадка, и все машины пустые — и разгонная, на которой приехал Федя, и машина из главка, только в «рафике» собралось некоторое общество: хозяйственник, помощник начальника главка и старуха лифтерша из подъезда, приятельница покойной Евдокии Павловны.
Еще садясь в машину, я дал себе слово не приставать к Феде с глупыми расспросами, — уже по внешнему виду его, когда тот вышел из подъезда с тещей и ее важной подругой, уже по его внешнему виду я понял, что ему стыдно и перед собой, и передо мной, и даже перед шофером с работы, что из всей их немалой семьи, знакомых и близких, которым покойная Евдокия Павловна прислуживала во время званых вечеров, которых она обстирывала, обглаживала, чьи квартиры стерегла, чьих детей тетешкала в младенчестве, проводить ее, потратить свое личное время вызвались, включая меня, лишь четыре человека, а все остальные прислали цветочки, телеграммы с пометкой «местная», позвонили по телефону, даже самых близких Евдокии Павловны нет — правнук и тот… Это все было написано на толстогубом, растерянном Федином лице, но я все же не вытерпел и спросил, уже сидя в машине и глядя через заднее стекло, как чуть ли не на целый квартал растянулся кортеж из пустых машин:
— Федя, а что Светлана не поехала?
Федино лицо брезгливо сгримасничало, он выругался в сердцах, потом, чуть успокоившись, скосил взгляд на шоферский упрямый затылок и, нагнувшись ко мне, тихо сказал:
— У Светочки поднялась температура до тридцати семи и двух десятых, и дражайшая многоопытная мамочка у-го-во-ри-ла послушную, робкую дочку, нашу девочку, нашу хрупкую, на восемьдесят кг, былиночку никуда не ездить. Это все, дескать, человеческие мифы — любовь к бабушке, а память о ней она, былиночка, конечно, сохранит в своем сердце, и бабушка, конечно бы, ее поняла и ни за что бы в такой холод больную не выпустила из дома. Вот ведь, — уже почти восхищенно проговорил Федя, — вот ведь стерва!
— Ты о теще говоришь-то?
— О теще, но моя былиночка тоже не лучше. Это же надо, здоровая, сытая баба, какого ей, спрашивается, рожна надо, мне в это чертово тропическое пекло — нож в сердце, а она, видите ли, туда торопится, здоровье копит.
Федя помолчал, а потом начал другую тему:
— Ты знаешь, Костя, я тебе раньше не говорил, но Евдокия Павловна сыграла в тещиной судьбе особую роль…
Историю Евгении Григорьевны я не то чтобы знал, а скорее, сконструировал, воссоздал по высказываниям членов семьи… В сорок первом году, когда деревню Доброе взяли немцы, Евдокию Павловну вместе с другими деревенскими женщинами угнали на работу в Германию. В то время она была секретарем сельсовета. Вернее, всем сельсоветом, потому что председатель и все мужчины-депутаты были на фронте. И поразительно, что через плен, оккупацию, бараки для «восточных рабочих» она пронесла маленький символ — сельсоветовскую печать. Восемь или девять женщин из Доброго работали в Германии в одном из больших сельских хозяйств. И вот когда их освободили англичане, то женщины сумели выскользнуть из их лагеря для перемещенных лиц и все вместе, организованно двинулись пешком на восток.
В первой же советской комендатуре они предъявили список, написанный от руки на обороте немецкой листовки: «Список колхозниц села Доброе Калужской области, направляющихся домой из фашистской неволи». Этот список, заверенный рукою секретаря сельского Совета, и печать находятся сейчас где-то в музее.
— …Она не только ее воспитала. Дело в том, что в последний момент, всучив какому-то полицаю литр самогона, она поменялась судьбою со своей шестнадцатилетней племянницей — с Евгенией Григорьевной — и вместо нее оказалась в Германии. — Федю несло. — Когда я ходил в женихах, то Евдокия Павловна числилась еще только нянькой, дальней родственницей из деревни Евгении Григорьевны, а потом ранг повысился — превратилась в родную тетку. Время поменялось. Видите ли, раньше Евгении Григорьевне было боязно: все-таки тетка побывала в плену. Дочь на нее оставлять было небоязно, а вот биографии ее тещенька моя страшилась. Ведь она к этому времени сделала блестящую карьеру: из деревни она, конечно, еще война не кончилась, тягу дала, служила официанткой, и тут ей подфартило — вышла замуж за лейтенанта, а тот оказался не без мозгов: после демобилизации крепко принялся за учебу…
