На Ривердейл-авеню кипит обычная дневная суета: снуют туда-сюда машины, стараясь отыскать место для стоянки, и нетерпеливо сигналят переходящим улицу пешеходам. В нашем квартале с парковкой всегда были проблемы. Норм одно время пытался найти инвесторов для строительства многоэтажного гаража, но когда его проект наконец дошел до городской комиссии по зонированию, отец уже потерял к этой затее всякий интерес и загорелся идеей современного мультиплекса в торговом центре, тоже заведомо обреченной на провал. Нетерпеливый характер Норма и старческая нелюбовь муниципалитета к переменам оказались роковым сочетанием. Утица запружена народом: матери ведут детей за руку или везут в колясках, подростки в мешковатых штанах слушают плееры, девушки весело болтают по мобильным, светящимся, как новогодняя елка. Я бреду между ними, точно восставший из мертвых, и, невидимый глазу, наблюдаю из своего вечного ада за их жизнью, которая идет себе вперед. Неподалеку от хозяйственного магазина я перехожу на другую сторону, чтобы Сатч меня случайно не заметил и не решил взять реванш.
Десять минут спустя я стою на крыльце у Тамары, пытаясь собраться с духом и постучать, как вдруг она распахивает дверь. Вид у нее измученный. Мне хочется шагнуть к ней, обнять и целовать час напролет, чтобы улетучилось вчерашнее безумие, мы снова стали собой и вместе решили, что делать. Я бы так и поступил, но, боюсь, стоит мне потянуться к ней губами, как она не выдержит и закричит. Мы смотрим друг на друга, стараясь понять, вписываемся ли в эту новую реальность.
— Привет, — произносит Тамара.
— Привет, — отвечаю я.
— Боже, что у тебя с лицом?
Она тянется к моей щеке, на которой виднеется багровый отпечаток бриллиантового кольца Джека, но, так и не дотронувшись, убирает руку, словно не знает, имеет ли право прикоснуться ко мне.
— Я сам виноват.
— Ты весь дрожишь, — замечает она. — Зайдешь в дом?
Я вхожу, и мы садимся на диван.
— А где Софи?
— Смотрит «Энни» в кабинете.
Я киваю и мучительно думаю, что же еще сказать.
— Я хочу тебя кое о чем спросить.
Тамара зажмуривается.
— Не надо. Пожалуйста.
— Ты же не знаешь, о чем.
— Знаю, — прерывающимся голосом отвечает она. — Знаю, потому что знаю тебя лучше, чем кто бы то ни было. Как саму себя. И знаю, что не могу дать тебе ответ, которого ты ждешь.
У меня перехватывает дыхание.
— Почему? — выдавливаю я хриплым шепотом. Тамара нервно скручивает волосы в узел на затылке.
— Дело не в тебе, Зак. Я прекрасно видела, к чему все идет. Не маленькая. И мне ужасно больно, что я оказалась в роли любовницы. Я не такая. Я привыкла быть единственной.
— Поверь, — оправдываюсь я, — я никогда не относился к тебе как к любовнице. Я не из тех, кто изменяет. Да, момент действительно был выбран неудачно, согласен. Но ты всегда была для меня важнее всех. Когда я влюбился в тебя, Хоуп отошла на второй план. Пусть это и не делает мне чести, но это правда.
Тамара решительно качает головой, у нее на глазах наворачиваются слезы.
— Неважно, — отвечает она.
— Как это? — недоумеваю я. — Почему неважно? Ведь я же чувствую, что вчера дело было не только во мне: ты тоже этого хотела.
Подняв голову, Тамара смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и во взгляде ее сквозит боль.
— Ты меня не выбирал, — тихо поясняет она. — Как бы ты ко мне ни относился, ты меня не выбирал. И если бы нас с тобой вчера не застукали, ты бы остался с Хоуп. Я не хочу быть утешительным призом. Да, я одинока, и я тебя люблю, но я не хочу начинать новую жизнь в качестве чьего-то запасного варианта. Пусть даже твоего.
— Тамара, — бормочу я, не зная, что еще сказать.
— Ты меня не выбирал, — повторяет она. — И знаешь, что хуже всего?
— Что? — спрашиваю я.
— Я потеряла еще и лучшего друга.
Я хватаю ее за руки.
— Не надо, — умоляю я. — Не прогоняй меня.
Она прижимается лбом к моему лбу и закрывает глаза.
— Я так не могу, — шепчет Тамара, потом вскакивает с места и бежит по лестнице наверх.
Я иду в кабинет. Софи сидит на диване, гладит игрушечную собаку и смотрит мультик.
— Смотри, Зап, — говорит она, показывая пальцем на экран. Похоже, малышка ничуть не удивилась, увидев меня, как будто я всегда тут. Как будто я здесь живу. — Энни.
Я опускаюсь на диван рядом с ней и сажаю девочку к себе на колени. Она зажимает мои пальцы в свои крохотные кулачки и устраивается поудобнее.
— Что они поют? — спрашиваю я.
— «Тудну жизь».
Ее любимая песня. Софи подпевает героям тоненьким голоском, а я качаю ее на коленках. Когда я тоже запеваю вместе с ней, девочка просит:
— Зап, не пой.
— Почему?
— Софи сама.
— Нечестно, — возражаю я, скорчив обиженную мину.
Она смеется.
— Нечессо, — весело повторяет она. Я чувствую, как вздрагивает ее круглый животик, как смех, точно журчащий ручеек, переполняет все ее крошечное существо.
— Я тебя люблю, — признаюсь я.
— Нечессо, — отвечает девочка и снова хохочет.
Я оставляю Софи смотреть фильм и выхожу в гостиную. Тамара сидит на ступеньках, вытирая нос платком.
— Уходишь? — спрашивает она.
— Наверно, — киваю я. — Можно я иногда буду вас навещать?
Она хмурится.
— Нет. По крайней мере, какое-то время.
— Можно я хотя бы тебе позвоню?
— Пожалуйста, Зак, не надо, — с этими словами Тамара поднимается на ноги, — мне и так тяжело. Не усложняй.
Она делает шаг ко мне, обнимает меня и на мгновение опускает голову мне на плечо. За последнее время это наше самое грустное и слабое объятие — пожалуй, даже его жалкое подобие. На прощанье я в последний раз запускаю пальцы в ее волосы.
— Я тебя люблю, — шепчу я. — Думай обо мне что хочешь. Но это правда.
На долю секунды она чуть крепче прижимается ко мне, но потом словно застывает, а когда наконец отстраняется, по ее щекам текут слезы.
— Прости меня, — просит Тамара, притягивает меня за голову и целует в лоб. — А теперь уходи.
Ночью, уже у себя дома, я снова вижу во сне ту аварию. Раэль висит вниз головой, истекая кровью, вот только на этот раз я тоже покалечен и не чувствую ног, торчащих среди обломков двигателя. Я пытаюсь высвободиться, ноги переламываются, точно лакричный леденец, и я падаю. Почему-то во сне такое развитие событий меня ничуть не пугает: я невозмутимо встаю на руки и перебираюсь по перевернутой машине, как будто ходил так годами. Но потом, видимо, все-таки прихожу в себя, просыпаюсь, задыхаясь от ужаса, и ощупываю ноги под одеялом, чтобы убедиться, что они на месте. Меня бьет дрожь, хотя я понимаю, что это всего лишь сон. Я сползаю с кровати, брожу по комнате, чтобы убедиться, что цел и невредим, а потом плетусь вниз попить воды.
Вот так оно и бывает. В один прекрасный день обнаруживаешь у себя кровь в моче, и это наводит тебя на мысль, что, быть может, ты живешь совсем не так, как надо, и если надумаешь что-то менять, то в тридцать два года лучше с этим не затягивать. Ты энергично берешься за дело, но это все равно что пытаться развернуть на девяносто градусов летящую по морю моторку: глазом не успеваешь моргнуть, как переворачиваешься, уходишь с головой во вспененную ледяную воду и неловко барахтаешься в волнах, которые подняла твоя же лодка. Куда ни глянь, берега не видно, и это странно, потому что ты и подумать не мог, что зашел настолько далеко.
Спустя несколько дней я с ужасом понимаю, до чего пуста моя жизнь, причем пустота эта — не банальное отсутствие событий, а вполне осязаемое и само по себе реальное, точно ком в горле, ощущение, которое гнездится где-то у основания черепа. Другой человек, с богатым внутренним миром, счел бы мое положение отличным шансом начать все заново, чтобы, переосмыслив собственные ошибки, создать что-то новое, настоящее, — жизнь, в которой будут только искренние отношения и честные поступки. Я не такой. Из-за таких, как я, спасателей учат защищаться от утопающих: в панике я начинаю метаться и не отличаю помощь от угрозы. Мне некуда идти, нечего делать и не с кем общаться. Я обратился в ничто, и единственное доказательство того, что я еще существую, в том, что если бы я исчез, пожалуй, не чувствовал бы себя так паршиво.
Последние три дня я то писал, то удалял первые страницы сценария, который, как я теперь понимаю, никогда не закончу. Я прокручиваю в голове фильм, вижу персонажей, конфликт, повороты сюжета и даже могу сочинить несколько страниц забавных и живых диалогов. Но не хватает чего-то важного, связующего компонента, благодаря которому и развивается история, — без него мои наброски все равно что кости без жил и мяса: не то что не двигаются — даже не держатся вместе. Каждые пару часов я прерываюсь, чтобы позвонить Хоуп на работу, и вешаю трубку, пока мой номер не успел определиться. Он заблокирован, но она все равно поймет, что это я.
