Видимо, у него возникла нужда в джинсе, и за устройством ее он обратился к Боре. А Боря, в свою очередь, решил использовать меня.
Владелец мобильного поднялся навстречу мне все с той же энергичностью летящего пушечного ядра. Но в следующее мгновение что-то, должно быть, в моем лице пресекло этот полет, заставив его память лихорадочно вычислять, откуда оно может быть ему известно.
Что ж, не скрою, выражение его лица, когда он вычислил, доставило мне удовольствие.
Не помню начала нашего разговора. Помню лишь, что уже вскоре наследник знаменитой фамилии вовсю бил хвостом. Я так и видел перед собой сконфуженную собаку, выпрашивающую прощение за неверное поведение. Хотя, надо отметить, делал он это исключительно умело. Он извинялся не извиняясь.
— Я так понимаю, — говорил он, — вы на меня обижены. Но вы в такой неудачный момент позвонили! Я совершенно не мог разговаривать. Эта наша девочка куда-то засунула ваши кассеты. Сразу не передала, а потом забыла. На будущий год эти же клипы — в первой десятке, обещаю. И премия будет. Вот вам моя рука — железно.
Он протянул мне руку — опустившаяся над рекой половина разводного моста, который я должен был достроить своей рукой, — но я своей руки ему не подал. Я не мог сделать этого. Механизм, должный привести в движение мою половину моста, прочно бездействовал. Соблазнительно было определить события своей жизни на год вперед и быть уверенным в их непременном осуществлении. Но подать ему руку — это значило поставить себя в зависимость от него. Унизить себя. Сломать себя — и таким жить.
— Боря, — сказал я Боре Сороке. — Думаю, ты сумеешь найти варианты. А я пас. Извини уж.
Помню, в четыре года я нарисовал на чистом листе у себя в альбоме какую-то загогулину, создание которой преисполнило меня чувством восторга. Это был даже не просто восторг. Это было какое-то упоение восторгом счастье, какого, может быть, мне никогда больше в жизни не испытать. Я знал, что мне удалось нечто необыкновенное. А между тем это была всего лишь загогулина, проведенная красным карандашом, — правда, замечательно жирным, оставлявшим после себя густой, яркий след, и столь же замечательно длинная: во весь лист, сверху донизу, от одного угла до другого.
Я ходил тогда в детский сад, и дело было в детском саду. После того как нарисовал загогулину, я по какой-то причине — наверно, болел — долго не был в нем, а когда появился вновь и альбом, смирно пролежавший все время моего отсутствия в моей личной ячейке, вновь оказался у меня в руках, то, увидев ломаную красную линию, пришел в недоумение: что здесь могло вызвать тот мой восторг? Я смотрел — и не понимал. Смысл и значение этой ломаной линии, такие ясные прежде, были мне теперь недоступны.
С той поры, именно с тех четырех лет, во мне всегда живет страх сотворить «загогулину». Сделать что-то, что будет тебе казаться достойным Книги Гиннесса, а на деле заслуживающим лишь того, чтобы подобно использованному по назначению лоскуту туалетной бумаги быть отправленным в рычащее водой жерло унитаза.
Вот этот страх владел мной летом 1996 года — когда я наконец предпринял попытку записать несколько своих композиций.
Одна из комнат нашей квартиры в то лето окончательно превратилась в студию. Сначала, конечно же, я полагал, что запишусь в нормальной профессиональной студии, но цены за аренду оказались такой космической высоты, что я мог бы заплатить лишь в случае, если заложу душу дьяволу. Дьявола между тем, даже желай я этого, поблизости не наблюдалось. В результате рядом с синтезатором на поставленном к нему углом письменном столе у меня появился компьютер, стойка с конверторами для оцифровки звука и пара не самых дорогих микрофонов. Обить комнату звукоизолирующим материалом — это мне тоже было не по карману, и по совету все того же Юры Садка я устроил в комнате звукозаписывающую кабину. Вкрутил в потолок шурупы, Тина пришила к одеялам, которые нашлись у нас в доме, петли (пару одеял, впрочем, пришлось привезти от ее родителей, пару докупить), кабина получилась — блеск, единственный ее недостаток был духота и жара — кто в ней сидел, истекал потом. Правда, истекал за деньги; за каждую сыгранную ноту мне приходилось платить.
— Лучше бы, конечно, всего, чтобы у тебя была своя группа, — сказал Юра Садок, оглядев мои катакомбы. — Вот как у Бочара. Тогда бы никому никаких бабок — за идею бы ребята пахали. Чего тебе группу не создать? Знаешь, сколько бесхозных шатается, якорь мечтают бросить?
— Ямщик, не гони лошадей, — сказал я. — Давай с одним делом управлюсь. Закончу его, дальше будет видно.
Если уж начистоту, мне совсем не хотелось собирать никакой группы. Группа — это значило гонять по гастролям, рубить капусту и еще следить, чтобы к концерту каждый был сух и трезв. Насмотрелся я на жизнь этих ребят, для которых год назад с подачи Лени Финько снимал клип. Чего я хотел — это просто писать. Сочинять — и чтоб меня исполняли. Та группа, другая, третья. Каждому свое.
— Ну вообще, конечно, правильно, — одобрил мое решение завершить с записью, а там будет видно, Юра. — Начатое дело нужно обязательно доводить до конца. Разбежался — прыгай. Но только не думай, — добавил он тут же, что кто-то тебя без группы захочет играть. Оберут только — и все. Вот как Иркина сестра со своим бараном. Собственную группу нужно иметь, без этого не пропрешь.
Может быть, он был прав. Но я не собирался сейчас думать ни о какой группе. Хотя и не удержался, чтобы не спросить:
— А что же ты меня все подталкивал: сделай запись, сделай запись!
— Так конечно! — Юра возмутился моим упреком. — Музыка есть, а продукта нет. Нормально, что ли?
Я был с ним согласен: ненормально.
— А сводить кто тебе будет? — спросил Юра. — Нашел уже звукорежиссера?
Звукорежиссера, хо! На звукорежиссере, найми его, я бы остался без штанов.
— Сам буду сводить, — сказал я.
— Да, звукорежиссер — это дорого, — сочувственно покивал Юра. — Но самому сводить… умудохаешься сам сводить, это тебе на тысячу лет!
Я понимал, что сводить самому — это примерно так же позорно, как заниматься онанизмом, но что же мне было делать? — оставалось одно: гордо развернуть плечи.
— Коммунисты — вперед! — сказал я. — Ты мою трудоспособность знаешь.
— Трудоспособность… — протянул Юра. — Что она дает. А был бы в тусовке — на пять лет себя вперед сейчас обеспечил. Кто в тусовке, знаешь, сколько с этими президентскими выборами капусты себе нарубили? Быть в нужном месте, в нужное время — вот главное.
Я, конечно, слышал, сколько огребли певцы, работавшие на кампанию по избранию Ельцина, и история с картонной коробкой, набитой полумиллионом долларов, которую вынесли из Белого дома, тоже не прошла мимо меня, но чтобы такие деньги?
— Да иди ты, на пять лет! — отмахнулся я.
— Ну, на шесть, — хохотнул Юра.
— Ладно, — сказал я. — Кто медведя убил, тот его шкуру сейчас и топчет. Разъясни мне, как я в тусовке мог быть, если, говоришь, группы нет — не пропрешь?
Уж слишком он противоречил сам себе. По прежней его версии выходило, стоит сделать запись — и ты внутри круга, все тебе рады и счастливы, по версии нынешней, не будет на кого опереться — обокрадут и сожрут.
— Без группы — нет, не пропрешь, — подтвердил Юра.
Я не стал жать на него дальше. У Юры был талант уходить от прямых ответов.
— Ладно, — снова сказал я. — Послушаешь, что получается?
— А как же! — изумился Юра. — Я для чего и пришел?
Мы просидели с ним, передавая друг другу танковый шлемофон наушников, часов шесть или семь. Пришла Тина из своего веселого медучреждения, звала нас ужинать, поужинала без нас, посмотрела фильм по телевизору, проголодалась, снова перекусила, — мы все сидели.
Тот длинноволосый, с обширной пустошью на темени многостаночник из компании Бочаргина — и сакс, и кларнет, и клавишник, а еще торговля эксклюзивными пылесосами для заработка — объявился у меня однажды в доме незваным привеском к бас-гитаристу группы, для которой я делал клип. И с которой под конец работы мы вдрызг разругались — когда я имел глупость признаться в грехе музсочинительства.
Бас-гитарист как ни в чем не бывало позвонил мне — так, будто мы расстались лучшими друзьями, и заблажил в трубке — сама радость слышать меня, весь укор и обида:
— Тут слухи доходят, ты что же, а: саунд строгаешь! Саунд строгаешь, а старые друзья слухами должны питаться! Ну, слабать у тебя не зовешь, так хоть послушать-то? Интересно же старым друзьям! Сколько водки выпито, пока клип тот склепали! Клевый клип, мы всегда говорим: на новый бабла наскребем — только Санька' приглашаем. А ты саунд пилишь — и все утайкой! Клевый саунд, по слухам, выпиливаешь!..
Я рассиропился. Я потек, как свеча от горящего фитиля. Надо признаться, мне было лестно, что о моей записи поползли слухи и что о ней говорят «клево». В достоверности информации о слухах у меня не возникло никаких сомнений. Подыскивая себе исполнителей для живого звука, я забросил такой широкий бредень — круги от него могли, наверное, дойти и до Организации Объединенных Наций.
