Меня осенило, зачем он шарил у меня в компьютере. Смутная догадка превратилась в знание. Недаром же ему было так нужно, чтобы я как следует выпил.
— Доставай! — крикнул я Севе. Бешенство стискивало мне зубы. — Где? Давай!
— Что? Ты что, Сань? Что я тебе должен дать? — В речи Севы появилась суетливость, и натуральности в его улыбке оставалось все меньше и меньше.
— Что должен, то отдай! — ступая к нам в комнату, провещал Вадик.
— Не заставляй меня обыскивать тебя, — сказал я Севе.
— Обыскивать? Меня?! — вскричал Сева. — Ты что вообще?
Я обежал взглядом его фигуру. Сева был в джинсах, в легкой светлой курточке, которую, придя, странным образом не снял, так все время и пробыл в ней. У курточки было множество накладных и, наверное, внутренних карманов; где-нибудь в одном из них и лежал диск, на который он скачал файлы с моей музыкой. Это точно был диск, не дискеты. Чтобы сбросить сразу все в одно место, не вставлять-вынимать десять раз, чтобы не топорщились предательски карманы.
— Отдай, что должен! — повторил Вадик, подходя к нам. — Что он должен? — посмотрел Вадик на меня.
— Диск, — сказал я. — Он мою музыку на диск скачал.
— Правда? — Вадик, плывя взглядом, посмотрел-посмотрел на меня и всем корпусом развернулся к Севе. — Отдай, — сказал он коротко. — Ты что, урод? Не твое.
— Какой диск? Какой диск? Он что! — уже не светя фиксой, без всякой улыбки, обращаясь к Вадику, не ко мне, скороговоркой заверещал Сева.
Я ступил к Севе и тронул рукой нижний боковой карман его курточки с заткнутым наполовину вовнутрь клапаном. Внутри там было что-то плоское, твердое и с прямым углом, в чем безошибочно определялся пластмассовый чехол-коробка для диска.
Выдирать его из кармана, заламывая Севе руки, стаскивая с него куртку, не пришлось. Сева вытащил диск сам.
— Жаль, Саня, — сказал он, отдавая диск. — Так ты мне показался…
Вадик, когда за Севой закрылась дверь и мы вернулись на кухню, покаянно встал передо мной на колени — его состояние позволяло ему такую аффектацию:
— Винюсь! Саня, винюсь! Не мог предположить! Так просил взять с собой! Говорит, запал на то, что ты мутишь. Жутко, говорит, запал!
— От кого ты услышал, что я делаю запись? — пришло мне в голову спросить Вадика.
Вадик, уже поднявшийся с колен, подставивший под себя табурет и потянувшийся к стакану, приостановил движение своей руки, потом уткнул указательный палец в лоб и некоторое время думал.
— Да, точно, — выдал он наконец. — Есть такой один. Тоже бас-гитарист. Вроде он в группе Бочара шьется. От него услышал. Точно.
От бас-гитариста из группы Бочара! Я тотчас вспомнил его. С косичкой, как у Юры Садка, тот, что был агрессивней всех остальных, если не считать самого Бочаргина и ветерана подпольного рока. С которым мы, когда я уже уходил, едва не подрались.
— Как ты думаешь, Вадик, а откуда этот Сева узнал, что ты ко мне собрался идти? — спросил я.
— Севка-то? — переспросил Вадик. — Да от того же баса, от кого еще.
— И для чего, как думаешь, он скачивал мой саунд? Или для кого? Если они оба с Бочаром шьются?
Вадик, морща лоб, смотрел на меня, честно пытался понять, что такое я хочу из него достать, но эта логическая задача была ему сейчас не по плечу.
— Надо выпить, — проговорил он. Взял свою водку, заставил меня взять мой стакан и чокнулся со мной. — Водка расширяет сосуды, а следовательно, улучшает мыслительный процесс.
— Для Бочара он скачивал, — сказал я Вадику. — Вот для кого.
Насчет Бочаргина я догадался; но я не догадывался, я не мог и предположить, предвестником чего появлялся у меня этот плешиво-фиксатый его посланник, зарабатывающий на жизнь продажей пылесосов.
Именно в то время, когда занимался записью, я и познакомился с Ловцом. Это произошло в «Испе» — том магазине музыкальной техники, где я сначала купил синтезатор, а потом, оборудуя свою студию, сделался и завсегдатаем. Нередко я заходил туда не для того, чтобы что-то купить, а просто так посмотреть, что появилось нового, потрепаться с ребятами продавцами. Я стал среди них своим, и они давали мне домой без всякого залога — и на неделю, и на две — потестировать то микрофоны, то конверторы, то еще что, после чего я приносил им это как не устроившее меня и получал новый набор увесистых коробок, коробочек, а случалось, и коробов.
И вот однажды, заскочив так сюда, я увидел, как мои приятели продавцы впаривают очередному случайному посетителю концертный пульт, который ему был явно не нужен. Он интересовался студийным пультом, а они, почувствовав в нем откровенного лоха, подсовывали ему залежавшийся у них товар. Это был ширококостный, такого как бы борцовского типа мужчина лет тридцати трех, по-необычному для завсегдатаев магазина одетый — художественно, но дорого: в светлых полотняных брюках тонкой выделки, в светлом же, но подчеркнуто контрастирующем с брюками по тону блайзере, а его ботинки, когда мой взгляд неизбежно скользнул на них, окончательно выдали в нем человека небедного.
Его сангвинистическое лицо с тяжелыми нижними скулами было довольно грубоватого склада, коротко стриженные треугольного рисунка темные усы, казалось, должны были эту грубоватость подчеркивать, но глаза случайного посетителя «Испы» играли таким живым блеском, что грубоватость черт полностью сводилась ими на нет. Он напоминал молодого Хемингуэя — как тот выглядел, когда жил над лесопилкой в Париже. Судя, конечно, по фотографиям.
Прозрев в нем молодого Хема из жилища над лесопилкой, я сразу почувствовал к нему симпатию и род сочувственной жалости, что мои приятели продавцы обглодают его сейчас, подобно пираньям, до скелета. При этом, однако, я был бессилен чем-либо помочь ему: мои попытки вмешаться в процесс потрошения кошелька были мгновенно пресечены, а я сам оттеснен от лоха в тысячедолларовых ботинках.
Но, к моему удивлению, ничего у продавцов не вышло. Жертва оказалась исключительно пираноустойчивой. Казалось, она была готова поддаться на уговоры, казалось, она уступала натиску — и вдруг уверенным сильным движением разметала вившуюся вокруг стаю и выплыла на чистую воду.
— Я должен подумать, — произнес молодой Хемингуэй из жилища над лесопилкой, и было это сказано так, что продавцы, только что являвшие собой сам напор, вмиг поскучнели и оставили свою несостоявшуюся жертву в покое.
Но все же я посчитал нужным выйти из магазина следом за ним.
— Э-эгей, — позвал я мужчину. — Эгей, постойте!
Он так и сделал: остановился и обернулся.
— Хотел вас предупредить об одной вещи, — сказал я, подходя. — На всякий случай. Я сейчас присутствовал при вашем разговоре…
— Да-да, заметил, вы слушали, — отозвался он заинтересованно. — И что? Дорого, полагаете?
Я не смог удержать себя от улыбки. Он был настоящий лох, как ему и удалось так лихо стряхнуть с себя всю эту насевшую на него в жажде богатой добычи свору?
— Нет, не в цене дело. Цена — это как карман позволяет. Вам сам пульт не подходит. Это совсем не то, что вам нужно.
Пусть мне простится сравнение, что я должен употребить, но точнее, как ни исхитряйся, не скажешь: лицо его — в пандан мне — озарилось улыбкой. Если моя улыбка, ощутил я в этот момент, отдавала невольным высокомерием посвященного, то в его улыбке была абсолютная чистота жанра: он обрадовался — и это чувство естественным образом выразилось улыбкой.
— Значит, не то, что мне нужно, — проговорил он. — Вы подтвердили мои ощущения. Благодарю вас.
— Не за что, — сказал я. — Но лучше, если вам что-то требуется, в следующий раз приезжать с кем-то, кто разбирается, что к чему.
— Да, это, конечно, так, — согласился мужчина. — Но я пока только присматриваюсь. Я еще не знаю пока… стоит ли овчинка выделки. — Он снова улыбнулся.
Но теперь это была не та, не прежняя улыбка. У этой улыбки был несомненный подклад. Однако что именно он означал, было мне непонятно.
— Занимаетесь музыкой? — спросил я.
— Не совсем. — Улыбка на лице мужчины все так же выдавала какую-то его тайну, но все так же эта тайна была мне недоступна. — А вы музыкант?
— Тоже не совсем, — ответил я и расхохотался.
— Но в музыкальной технике вы разбираетесь?
— Не совсем, но разбираюсь, — продолжил я все в прежнем духе.
Мужчина оставил мою словесную игру без внимания.
— Тогда мне нужно с вами посоветоваться, — услышал я от него. — Как у вас со временем? Не подъедете со мной? Здесь недалеко. Вон моя машина припаркована.
Разговаривая, мы двигались к залитой потоком машин Пресне, и до серой «Вольво», на которую указал мужчина, оставалось шагов сорок.
Со временем у меня все было в порядке. Я был хозяином своего времени и располагал и часом, и двумя, и тремя. И почему мне было не посвятить их человеку, вызывавшему у меня симпатию?
