Мы подошли к машине, сигнализация ее пискнула, и через четверть минуты мы влились в катившуюся по широкому рукаву Пресни автомобильную лавину.
— Давайте познакомимся, — отнимая правую руку от руля, протянул ее мне молодой Хемингуэй. — Сергей меня зовут. Ловцов.
Вот так произошло наше знакомство.
Ловец оказался владельцем фотомагазина на Новом Арбате — неподалеку от дома Ульяна и Нины, где началась моя московская жизнь. Сам магазин находился на первом этаже и занимал совсем небольшое помещение, а на втором этаже Ловцу принадлежало еще одно помещение, и вот там можно было устроить танцевальный зал. Правда, сейчас этот гипотетический танцевальный зал устроить было нельзя — все громадное пространство занимали упакованные в шелестящий блескучий полиэтилен диваны, кресла, банкетки: какая-то фирма арендовала помещение под склад мягкой мебели, привезенной из Германии, Италии, Франции. «Вот сколько простора. Вполне достаточно места», — сказал он мне, обводя рукой слоновье-гиппопотамьи стада пришельцев из дальних стран. Он хотел иметь здесь не склад, а храм искусства. Впрочем, такой храм, чтобы он приносил и доход. Звукозаписывающая музыкальная студия, казалось ему, — это могло бы быть именно то, чего просила душа. «Заканчивается договор на аренду — и простите, господа, не имею возможности возобновить его, вывозите свой товар, ничего не поделаешь», — делился он со мной своими планами уже за чашкой кофе и рюмкой коньяка «Отар» в своем кабинете по соседству со слоновье-гиппопотамьими полчищами, сидя на одном таком отборном представителе этого племени и усадив на подобный меня. Какое минимальное оборудование нужно для студии, для записи какой музыки выгоднее всего ее оборудовать, какие в студиях обычно арендные ставки — вот вопросы, что интересовали его, о чем он и хотел со мной посоветоваться. Музыкальная студия — это была его мечта, его Рио-де-Жанейро, его гора Килиманджаро.
Не знаю, как он стал хозяином магазина и футбольного поля над ним. Не имею понятия, как он вел свои дела, чтобы на него не наехали, была ли у него «крыша», прикрывавшая от этих наездов. Была, конечно. Это я мог сомневаться, начиная работать у бывшего милиционера Феди в киоске, а теперь я бы никому не поверил, кто бы сказал мне, что ведет свои дела сам по себе, без всякого прикрытия. Но Ловец никогда со мной не говорил об этом. У него не было привычки делиться своими проблемами, чтобы разгрузить психику. Он был удивительно твердый человек. Мы с ним говорили о музыке, музыкальной технике, музыкантах и исполнителях, на всякие отвлеченные темы, и никогда о его бизнесе. Да надо сказать, до того случая, когда он вызволил меня из капкана, в который я залетел, мы вообще не слишком много говорили. Тогда, в день знакомства — да, я просидел у него часов пять, и мы, под кофе и коньяк «Отар», переговорили, казалось, обо всем на свете, а потом мы в основном перезванивались по телефону, и то нечасто. А виделись и того реже, считаное число раз.
«Загогулина» моя оказалась куда большего размера, чем я предполагал. Лист бумаги, отведенный под нее, закончился, а она все длила себя и длила, далеко выйдя за его пределы и требуя для себя новых и новых листов. Лето отдышало теплом, отсияло солнцем, а я продолжал ковыряться в треках, слушал их, сводил, вдруг обнаруживался брак в записи живого звука — и приходилось снова подвешивать к потолку одеяла, устраивать перезапись. Вокруг все говорили об отдыхе в Турции, как там было замечательно, как оттянулись, и Тину тоже сжигало желанием отпробовать от новых возможностей, она пилила и пилила меня этой Турцией — и допилила: две осенних недели я провел с нею и ее сыном в измотавшем меня курортном безделье, не отдав туристической индустрии бывшей Османской империи только последней сорочки, и по возвращении месяца два тем лишь и занимался, что, высунув язык, метался по Москве — от Лени Финько до Бори Сороки, — восстанавливая закупоренный финансовый кровоток.
И так подступил еще один Новый год, а у меня ничего не было готово; затянувшаяся история с записью измотала меня так, что я жил с ощущением, будто занимаюсь ею полжизни.
Но все же я додолбил ее. Сам на своем «Макинтоше» нарезав тираж в пятьдесят дисков, сам нарисовав для них обложки, отпечатав те в конторе у Бори Сороки на цветном принтере, обрезав ножницами по размерам пластмассового футляра и вложив внутрь. Получилось совсем как «фирма». Самодеятельность выдавала лишь лицевая сторона самого диска — мне пришлось подписывать его от руки. Но в конце концов я и не претендовал на товарный вид. Мне было важно, что там внутри. А за то, что внутри, я отвечал.
Стояли последние дни февраля, новое лето брезжило и обещало себя в свирепом гололеде под ногами и свисающих с крыш сосульках, когда я, рассовав по карманам штук пять или шесть дисков, вышел из дома в мир со своим саундом. И, черт побери, если кому покажется, что высокопарность моего слога здесь — чисто ироническая фигура речи, тот ошибается.
Юра Садок, приняв футляр с диском, долго крутил его в руках, рассматривая обложку, брался даже за косичку на затылке, пожамкивая ее у корня, и в конце концов высказал удовлетворение оформлением.
— Совершенно фабричный вид. Совершенно. Не стыдно даже английской королеве преподнести. — Он достал диск из футляра и, осторожно держа за боковины, постучал по лицевой части, подписанной мной от руки, указательным пальцем: — Да, тут уже видок, конечно, не слишком фабричный. А мог бы, кстати, нарезать тираж на каком-нибудь производстве. Что им: получили от тебя исходник — и знай копируй. Совершенно фабричный был бы диск.
— Да иди ты! — Я ругнулся. Юрины требования ко мне с каждым шагом становились все грандиознее. — Я уже и так без штанов.
— Да, дешево, конечно, не получилось бы, — согласился он. — Меньше, чем на тысячу копий, они бы не согласились.
Музыкальный центр, положенный ему по должности и украшающий своей пластмассово-алюминиевой тушей стандартную стакановскую комнату Юры, заглотил мой диск, — и я, впервые с того времени, как занялся записью, услышал себя не в наушниках, а из динамиков. Я вглядывался в лицо Юры, пытаясь угадать его эмоции — будто никогда прежде он не слышал моей музыки и сейчас слышал впервые, — и казалось, если вдруг увижу на его лице неодобрение, впору будет в петлю.
Но Юра слушал с таким видом — можно было подумать, он само воплощение Будды. И так отзвучала первая композиция, вторая, почти подошла к концу третья. И тут, на подходе завершающей каденции Юра наконец вышел из образа великого отшельника.
— Долго слониха рожала, — проговорил он, — но что… не напрасно страдала: славный слоненочек! Так и хочется затискать в объятиях.
Гора свалилась у меня с плеч. Ну, не Эверест, не Монблан, но, пожалуй что, только чуть-чуть пониже их.
— Иди ты! — сказал я с облегчением. — Слоненочек. Сравнения у тебя. — И задал вопрос: — Что теперь?
Смешно сказать, но я ждал руководящих указаний. Диск я склепал с начала и до конца собственными усилиями, Юра не приложил к нему руки и в малой мере, но если бы не он — никакого диска не было и в помине. Он меня понукал и направлял, подхлестывал и пришпоривал. И теперь я снова ждал от него направляющих шенкелей.
— А что теперь? — проговорил Юра. — Теперь тыркайся и пыркайся. Дай той группе, дай другой. По радиостанциям поноси. У тебя же звук сейчас отличного качества, мечта! Ставь в проигрыватель — и гони сразу в эфир. Я бы тебя сам дал, но мне же клипы нужны. Но опять-таки: в клипе тебя какая-то группа должна исполнять. Да и просто композиция — это не катит, нужно, чтобы песня была, чтоб исполнитель. Я же говорил тебе: свою группу лучше всего сколачивать, свою группу!
— Ладно, сколачивать! — Я был обескуражен Юриной речью. Получалось, он меня бросал. Как Иван Сусанин поляков. Завел в топь — и на, выбирайся сам. А если не сколачивать? — спросил я, стараясь не выказать своей растерянности. Проявлять ее казалось мне стыдным и унизительным. — Если исключить это дело? Можешь на какие-то радиостанции рекомендации дать?
Юра смотрел на меня остановившимся взглядом и не отвечал. У него было такое выражение лица, будто я попросил миллион взаймы — точно зная, что вернуть долг никогда не смогу.
— Что? — недоумевая, произнес я.
— Хочешь, чтоб я им всем стал обязан? — сказал Юра. — Я попрошу — за услугу, что мне окажут, я им втрое должен буду! Не понимаешь, что ли?
Нет, я его понял, что ж было не понять. Он меня бросал окончательно, бесповоротно. Он растворялся в воздухе подобно фантому — не Сусанин, а змей-искуситель, завершивший свое дело; если ты соблазнился — твоя вина: тебя лишь искушали.
— Ладно, — сказал я. — Нет так нет. На нет и суда нет.
Юра взял себя за косичку, подержал ее и отпустил.
— Мы вот как сделаем. — В голосе его была интонация окончательности принятого решения. — Даешь мне на всякий случай еще три-четыре диска. Чтобы у меня всегда с собой наготове. Глядишь, сложится благоприятная ситуация тут же тебя и впарю. Со всем моим удовольствием.
