Юхан посмотрел на нее:
— А как же последствия? Я имею в виду, для тебя.
— Не знаю.
Май погасила ночник. Некоторое время они молча лежали в темноте, прислушиваясь к дыханию друг друга.
Потом Юхан прошептал:
— Мне больше хотелось услышать, что ты будешь рядом, когда станет совсем тяжело. Что ты будешь держать меня за руку. Понимаешь, ты это сказала тогда, и мне было так приятно. Я хочу, чтобы ты это повторила. А все остальное… поможешь ли ты мне, если… Я об этом хорошенько не думал, а ты восприняла все всерьез. И мне стало страшно.
Юхан тихонько засмеялся:
— Понимаешь, я сам не знаю, чего хочу. Не знаю, что меня ждет, и не знаю, чего хочу.
Май сжала его руку. Юхан продолжал:
— Хотя нет, знаю! Я хочу лежать здесь, рядом с тобой.
— Ты будешь лежать рядом со мной.
— Только это. Не больше.
— Только это.
— Давай забудем обо всем остальном. Хотя бы раз в жизни. Мне неприятен этот разговор.
— Уже забыли.
Он вздохнул:
— Спокойной ночи, Май.
— Спокойной ночи, Юхан.
Сначала был свет. Белый. Горячий. А потом головная боль. Юхан проснулся от головной боли. Или от света. А может быть, от того и другого. От головной боли и света. Простыни были мокрые от пота. От ее и от его пота. Кулак злобного маленького человечка вонзался глубоко в череп, впрочем, это был уже не кулак. Это была целая рука с молотком. Эта рука долбила череп молотком изнутри. Разбивала на маленькие кусочки, как ему показалось вначале. «Бум, бум, бум», — бормотал Юхан. Непрерывно. Бесконечно. Выбравшись из кровати, Юхан доковылял до ванной, его вырвало в раковину, он поднял глаза и посмотрел в зеркало. На лице краснел и поблескивал гнойник. Юхан помнил, что сегодня они собирались вернуться в город. Не получилось, не вышло. Бегство не удалось. Не сложилось. Он понял это еще вчера. Разница только в том, что медлить больше было нельзя.
Он выпрямился и вернулся обратно в спальню.
Май уже встала, включила свет и начала собираться.
— Возьму с собой только самое необходимое, — сказала она, не поднимая глаз. — Через несколько дней вернусь и соберу остальное.
— Нам надо поторопиться, — прошептал он.
— Знаю, Юхан.
Она посмотрела на него, пытаясь сохранять на лице спокойное выражение, но он безошибочно понял, что она видит.
— Неужели все так плохо? — прошептал Юхан.
— Нет-нет, — сказала Май, отвернувшись.
Взяв ее за руку, Юхан сел на край кровати. Май села рядом. Так они посидели немного. Держась за руки. На краю кровати.
— Я не хочу этого. Май. Я не хочу, чтобы мне стало еще хуже. Голова болит… понимаешь… не знаю, отчего так болит голова.
— Надо провериться.
— Наш вчерашний спор…
— Помню.
— Не знаю, что на меня нашло… почему я не смог закончить разговор, который сам же и затеял. Понимаешь, для меня это очень важно. Май. Я хочу, чтобы ты помогла мне. Хочу, чтобы ты помогла мне, когда придет время. Это так ужасно.
Юхан зарыдал:
— Помоги мне, Май! Мне надо знать, что мы ничего не упустим! Ведь все время что-то случается! Понимаешь? Я хочу, чтобы ситуация не вышла из-под контроля! Обещай, что поможешь мне!
— Обещаю!
— Я не хочу унижения.
— Никакого унижения не будет.
— Я хочу всегда знать, что происходит.
— Ты будешь все знать.
— А достоинство?
— Ты сохранишь достоинство.
— Ты поможешь мне?
— Помогу.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она села поближе к нему, обняла его и прошептала:
— Юхан, ты уверен? Я должна знать, что ты точно в этом уверен.
— Да.
— Если ты передумаешь, скажи мне.
— Я уверен.
Юхан смотрел на Май. Он сказал, что уверен, и Май заплакала. Но было здесь и нечто другое. Выражение лица. Он научился читать по ее лицу. Тоска по ребенку, от которого она избавилась когда-то давно. Ее бессмысленная ложь, над которой он редко задумывался. Мгновения перед оргазмом — ее смех — ее губы во время сна, припухшие и в чем-то отталкивающие, ранимые и не подозревающие о том, что их рассматривают. И вот теперь. Ее лицо. Юхан смотрел на нее.
Она встретила его взгляд.
— Я думаю, это правильное решение, — прошептала Май. — Ни один человек, и уж во всяком случае ты, не должен страдать больше, чем это необходимо.
— Да, — пробормотал он.
Май руками вытерла слезы себе и ему.
— То время, которое осталось, у нас никто не отнимет. Оно принадлежит нам, — сказала Май.
— Оно принадлежит нам, — повторил Юхан.
Май встала с кровати. Он все так же внимательно смотрел на нее. Какая у нее легкая походка. Как у девушки. А лицо. Лицо у Май было особенное. Юхан подыскивал подходящее слово. Она собрала кое-какие вещи, вышла на кухню, открыла кран. Юхан услышал, как льется вода. Он сидел на краю кровати. Голова. Ему хотелось кричать: «А-а-а, о-о-о!» Наверное, он мог бы сидеть так и кричать «а-а-а, о-о-о!», пока не пройдет боль? Режущий белый проблеск! А-а-а! Еще один! Он увидел перед собой свою голову. Отрубленную голову. Голову Юхана Слеттена. Да-да, именно. На блюде. Кто там был на самом деле? Чью отрубленную голову подали на блюде? Цезаря? Нет, нет, нет. Это не молоток, это кувалда. А Май? Что с ней случилось? Ее лицо. Он всегда мог читать по ее лицу. А на этот раз? В тот самый момент? Прежде чем она встала, вышла на кухню и открыла кран. Что оно выражало? Слово. Юхан не мог подобрать нужное слово. Май обещала, что поможет ему. Он сказал, что уверен. Они договорились. И Юхан заметил что-то в ее лице. Словно что-то в ней наконец ослабило свою хватку. Он вспомнил ее перед фортепьяно в те немногие разы, когда она забывала, что играет недостаточно хорошо. Как там сказал ее отец? Одаренной Май не назовешь. В те немногие разы, когда она забывала, что одаренной ее не назовешь.
Дар, подумал Юхан и снова представил ее лицо.
Он прошептал: «У меня нет веры. Нет надежды. Но у меня есть любовь».
Может, это было облегчение?
Да, точно. Именно это слово он хотел подобрать.
Именно облегчение он увидел у Май на лице, когда сказал, что уверен.
Не спокойствие, а облегчение. Бедняжка Май.
Она обещала дать ему то, о чем он просил. Он столько времени умолял ее; в конце концов она согласилась, и теперь он увидел облегчение у нее на лице. Что-то внутри него взорвалось. Не так он себе это представлял. Он думал, что будет кричать, трясти ее, умолять, чтобы наконец тронуть. Май, я представлял себе это совсем иначе! Но он не справился. Не получилось. Только причинило боль. Слова застревали в горле. Один лишь плач, и тот не мог прорваться наружу. Даже не плач, а только редкие и незнакомые, отвратительные звуки, словно из чужого горла. И боль в голове — словно в чьей-то чужой голове. Юхан лег в кровать, натянул на лицо одеяло и замер. Он делал так в детстве, ожидая, что мать найдет его, возьмет на руки и примется утешать, пока он не успокоится.
На его голом синеватом старческом теле зеленая больничная рубаха, под которой ничего нет. Пенис, мошонка, ягодицы… все на виду. Словно большой ребенок в праздничном платье с чужого плеча, думает он, одергивая рубаху. Хотя мозги его одурманены успокаивающим средством, которое дают перед наркозом, он помнит о том, что надо одернуть рубаху. Почему она не прикрывает самые важные, самые интимные части тела? Юхан Слеттен всегда старался сохранять определенную дистанцию в отношениях с людьми. А теперь он лежит здесь, оголив половые органы, как какой-то заморский цветок.
Белые халаты не обращают на него внимания.
У белых халатов нет лиц, одни только руки, бесконечное множество рук, кажется, все они принадлежат одному телу. Словно ты оказался в заботливых щупальцах гигантской белой каракатицы, думает Юхан и открывает рот, чтобы сообщить свое наблюдение врачам, но слова застревают в горле. Скоро хирург еще раз воткнет в него нож, слой за слоем разрезая кожу, хрящи и мускулы, и все это время будет течь кровь. Хотя здесь все такое белое, холодное и неподвижное, как на дне огромного океана. А когда женщина-анестезиолог — голос без лица, один только голос — мягко и с бесконечной нежностью прошепчет, что сейчас он уснет, он увидит перед собой чуть заржавевший хлебный нож в выдвижном ящике (в том, что сверху) на их вэрмландской даче, он увидит перед собой Май, которая только что пекла хлеб, а может быть, это его мать?
Может быть, это мать?
Когда все кончится, он расскажет белым халатам и всем остальным, кто обитает здесь, на дне океана, расскажет о вкусе домашнего хлеба с маслом и свежей лесной земляникой.
Мать Юхана звали Агнес Линд. В 1930 году она вышла замуж за будущего отца Юхана, Хенри Слеттена, осторожного доброжелательного мужчину, отличительной чертой которого была любовь к походам в кино, даже (когда настали те самые времена) на цветные немецкие фильмы, финальную реплику в которых написал Геббельс. Отец был конторским служащим, а мать секретарем. Вместе со своими детьми, с Юханом и его старшей сестрой Анне, они жили в трехкомнатной квартире на улице Уле Вига на Майорстюен в Осло. Дети учились в школе на Майорстюен, жизнь шла своим чередом без особого драматизма. Когда наступил мир, двенадцатилетний Юхан слышал, как иногда из кухни раздается низкий голос матери, напевающий:
