Рукоз принялся громко стонать, и вконец истомленный герой прикрикнул на него:
— Уймись, или я тебя прикончу собственными руками!
Тот мгновенно утих. А Таниос сорвал заслуженные аплодисменты. Однако сам он, далекий от того, чтобы испытывать удовлетворение, вместо этого чувствовал боль, будто у него в середине груди зияла рана. Причиной такого отчаяния было то, что он не находил в себе силы произнести приговор, а Рукоз со своими стенаниями еще неотвратимее лишал его рассудительности.
Люди ждали. Они шептались: «Тихо! Замолчите! Таниос будет говорить! Послушаем его!»
Он еще сам не знал, что скажет, когда по толпе прокатилась новая волна шума и ропота. Это появилась Асма. Она подбежала, бросилась к ногам победителя, схватила его руку и стала ее целовать, умоляя:
— Смилуйся над нами, Таниос!
Теперь уже все причиняло юноше мучительную боль: каждое слово, каждый взгляд, каждый вздох, доносившийся до его слуха.
Буна Бутрос, сидевший с ним рядом, пробормотал, словно говоря сам с собой:
— Господи, да минует меня чаша сия!
Таниос обернулся к нему:
— Когда я голодал, чтобы умереть, мне было не так плохо!
— Бог не вдали, он рядом, сын мой. Не позволяй этим людям сделать тебя орудием своей ненависти, не совершай ничего такого, за что будешь потом краснеть перед самим собой и перед Господом!
Тогда Таниос прокашлялся и заговорил:
— Я вернулся из-за моря, чтобы объявить эмиру, что он должен покинуть наш Горный край, который он не сумел уберечь от бедствий. Я не покараю слугу строже, чем его господина.
Несколько мгновений он воображал, что его слова достигли цели. Собравшиеся молчали, дочь Рукоза, как безумная, целовала ему руку, которую он отдернул со странным раздражением. Его речь прозвучала по-королевски, по крайности так он думал. Но не долго. Лишь до того мгновения, когда разразился бунт. Сначала восстали молодцы ферари, они только что вернулись из своего леса с оружием в руках и не собирались поддаваться умиротворяющим уговорам.
— Если мы позволим Рукозу с его золотом уехать в Египет, чтобы там он еще приумножил свои богатства и лет через десять вернулся сюда мстить, мы будем трусами и безмозглыми глупцами. Многие из его людей уже мертвы, почему худший из всех должен уцелеть? Он убивал, так пусть расплачивается. Надо, чтобы все узнали: всякий, кто причинит зло этому селению, будет наказан!
Старый арендатор выкрикнул из глубины залы:
— Эй, ферари, вы сами натворили в Кфарийабде больше бед, чем этот человек! Вы спалили треть селения, стали причиной десятков смертей, загубили сосновый лес. Почему бы и вас не осудить?
Всеобщее смятение нарастало. Таниос начал было беспокоиться, но скоро сообразил, какую пользу можно из этого извлечь.
— Послушайте меня! За последнее время совершено много преступлений, много серьезных проступков, и многие невинные погибли. Если каждый начнет карать тех, кто причинил ему вред или стал причиной смерти близкого человека, селение никогда не оправится. Коль скоро я призван принимать решения, повелеваю: Рукоза лишить всего имущества, оно пойдет на возмещение убытков тех, кто пострадал от его лихоимств. Затем он будет изгнан из здешних мест.
Я же валюсь с ног от усталости и теперь пойду отдыхать. Если кто-то другой желает занять место, оставленное шейхом, пусть так и поступит, я ему препятствовать не стану.
Но тут из глубины залы раздался голос человека, которого никто доселе не замечал. Его лицо скрывал клетчатый шарф, теперь он его сбросил.
— Я Кохтан, сын Саид-бея. Я не хотел вмешиваться, не дождавшись, когда вы вынесете свое суждение. За преступления, которые Рукоз совершил против вас, вы решили его выслать. Это ваше право. А теперь мой черед судить его. Он убил моего отца, человека доброй воли, и я прошу выдать его мне, чтобы он ответил за это деяние.
Таниос не желал показать, что его позиция поколеблена:
— Этот преступник уже осужден, дело закрыто.
— Нашими жертвами вы не можете распоряжаться так же, как распорядились вашими. Этот человек — убийца моего отца, и мое дело решать, быть ли с ним милосердным или беспощадным.
«Судья» повернулся к кюре. Но тот был растерян не меньше его:
— Ты не можешь сказать ему «нет». И в то же время нельзя выдавать ему этого человека. Попробуй выиграть время.
Пока они шушукались, сын Саид-бея расчищал себе дорогу, спеша присоединиться к их совещанию.
— Если бы вы со мной вместе пожаловали в Сахлейн, вы бы поняли, почему я говорю именно так, а не иначе. Не может быть речи о том, чтобы убийца моего отца остался безнаказанным. Если я сам прощу его, то мои братья и родичи ни за что не простят, а на меня смертельно разозлятся за попустительство. Буна Бутрос, ты ведь хорошо знал моего отца, не так ли?
— Конечно, я знал его и почитал. Это был самый мудрый и беспристрастный из смертных!
— Я и сам стараюсь следовать предначертанной им дорогой. В моем сердце нет места распрям и злобе. А в этом деле могу посоветовать вам лишь одно. Я послан сюда, чтобы просить выдать мне этого человека, однако если он, христианин, умрет от руки друзов, это повлечет за собой последствия, которых я совсем не хочу. Так что забудьте все, о чем я здесь кричал во всеуслышание, но прислушайтесь к голосу разума, это единственный выход: казните его сами, каждая община должна сама карать своих преступников, друзы пускай сводят счеты со своими злодеями, христиане — со своими. Убейте его сегодня же, я не смогу сдерживать своих ладей до завтра.
Тогда кюре сказал:
— Кохтан-бей рассуждает здраво. Мне противно давать подобный совет, но и самым благочестивым властителям порой случается выносить смертные приговоры. Это отвратительное решение в нашем несовершенном мире иногда оказывается единственно праведным и мудрым.
Буна Бутрос остановил свой взгляд на Асме, все еще коленопреклоненной, обезумевшей, без сил; он сделал знак хурийе, та крепко взяла ее за руку и повлекла прочь. Может быть, после этого произнести неизбежный приговор станет хоть немного легче.
II
Такой странный оборот приняло происходившее в замке судилище над Рукозом. Зала была полным-полна судей и палачей, а единственное судейское место занимал измученный свидетель. Не умевший быть безжалостным ни к кому. В эти мгновения он только и мог, что предаваться самобичеванию: «Чего ради ты вернулся в эту страну, если не способен ни покарать эмира, по чьему приказу повесили твоего отца, ни уничтожить мерзавца, который предал и тебя, и все селение? Зачем ты позволил, чтобы тебя усадили на это место, если не можешь обрушить свой меч на голову преступника?»
Так он изнемогал в напрасных угрызениях. Среди этой толпы, под ее гул, чувствуя устремленные на него взгляды, он больше не мог дышать, только и думал, как бы спастись бегством. Боже милостивый, каким мирным приютом там, в его воспоминаниях, представлялась теперь Фамагуста! А как сладко было взбегать наверх по гостиничной лестнице!
— Говори же, Таниос! — Люди волновались, и Кохтанбей уже терял терпение.
Внезапно молитвенное бормотание буны Бутроса заглушили крики человека, примчавшегося со всех ног:
— Шейх жив! Он в пути! Он заночует в Тархихе, а к завтрему будет здесь!
Толпа громко возликовала, и на губах Таниоса вновь появилась улыбка. По видимости радуясь возвращению господина, он в глубине души был счастлив, что Небеса так вовремя избавили его от затруднительного положения. Он переждал несколько мгновений, пока не схлынула первая волна ликования, затем потребовал тишины, которая была дарована ему тотчас, словно во исполнение последней воли.
— Для всех нас отрадна весть, что хозяин этого замка, преодолев все страдания и унижения, вернется и вновь будет с нами. Когда он займет это место, которое его по праву, я поведаю ему о том, какой приговор был мной вынесен в его отсутствие. Если он одобрит его, Рукоз будет лишен имущественных прав и навеки изгнан из здешних мест. Если он решит иначе, последнее слово останется за ним.
Таниос указал пальцем на четырех молодцов в первом ряду толпы, своих товарищей по приходской школе:
— До завтра охрана Рукоза поручается вам. Отведите его в старые конюшни!
Достойно управившись с этой последней властной функцией, он удрал. Кюре и Кохтан-бей тщетно пытались удержать его — он выскользнул и скрылся чуть ли не бегом.
Снаружи за это время уж смерклось. Таниосу хотелось, выйдя из замка, побродить, как когда-то, по пустынным тропам, подальше от домов, от пересудов, в одиночестве. Но поселяне в тот вечер встречались всюду — возле замка, на перекрестках, в проулочках. И каждый хотел поговорить с ним, дотронуться до него, сжать в своих объятиях. Как бы то ни было, для них он — герой праздника. Но в собственных глазах он являл собой всего-навсего жирного барана для заклания.
