Когда шейх пробудился от своего дневного сна, он его потребовал к себе. Его посланцы пришли к подножию скалы, и Таниос сказал, что скоро к ним присоединится. Но и час спустя он в замок не явился. Шейх стал проявлять признаки досады и отправил за ним новых эмиссаров. Но на скале его уже не было. Однако никто также не видел, чтобы он оттуда спустился и ушел.
Тогда стали разыскивать его, звать по имени, все селение всполошилось — мужчины, женщины, дети. Предполагали даже самое худшее, спустились к подножию скалы поглядеть, не сорвался ли он, может, голова закружилась. Но и там не обнаружили ни следа».
Надиру больше никогда не довелось побывать в селении. К тому же он вообще отказался впредь странствовать по Горному краю со своим товаром, предпочел завести в Бейруте более оседлое торговое дельце. Он прожил еще добрых двадцать лет, прибыльных и полных болтовни. Но когда люди из Кфарийабды порой заходили его повидать и расспрашивали про сына Ламии, он говорил лишь то, что было всем известно: мол, расстались на выезде из селения, он отправился своей дорогой, а Таниос вернулся обратно.
Свою долю тайны он доверил тетрадке, которую в двадцатые годы нашего столетия случайно откопал, роясь в чердачном хламе, некий преподаватель американского университета в Бейруте. Снабженные аннотацией и опубликованные в английском переводе под заглавием «Wisdom on muleback» (что я истолковал несколько вольно как «Премудрость погонщика мулов»), эти записки имели хождение лишь в ограниченном кругу, где не было никого, кто мог бы усмотреть в них какую-либо связь с исчезновением Таниоса.
Однако, стоит захотеть вчитаться повнимательнее в эти изречения, претендующие на поэзию, и обнаруживаешь в них вполне очевидные отголоски долгой беседы, что произошла в тот день между Надиром и Таниосом на границе селения, а кое-что может также послужить ключом к возможной разгадке последующих событий.
Таковы фразы вроде: «А сегодня судьба твоя совершилась и жизнь начинается», я ее неспроста уже приводил ранее, или еще вот эта: «Твоя скала устала носить тебя, Таниос, и морю надоели твои бесплодные взгляды»; но всего примечательнее следующий пассаж, его старый Джебраил — да перешагнет он столетний рубеж, сохраняя свою голову ясной, — прочитал мне однажды вечером, подчеркивая каждое слово движениями своего узловатого перста:
Ты для прочих пропал без следа, но как другу мне правда открыта.
Где им знать, что ты к морю бежал: этот путь твой убийца-отец проторил для тебя.
На острове ждет тебя дева-сокровище, и власы у нее, как закатное солнце, сияют и ночью, и днем.
* * *
Впервые пробежав глазами этот столь ясный пассаж, я было возомнил, что держу в руках конец всей истории. Возможно, так и есть. А может статься, что и нет. Эти строки, может быть, и говорят о той «правде», что была «открыта» погонщику мулов. Но, перечитывая их, начинаешь понимать, что здесь выразилась, возможно, лишь надежда в один прекрасный день узнать, что судьба исчезнувшего друга обернулась так, как мечталось.
Как бы то ни было, остается немало темных мест, и время лишь затуманивает их все больше. Вот для начала вопрос: чего ради Таниосу, уже выйдя из селения в компании погонщика мулов, понадобилось возвращаться, чтобы залезть на ту скалу?
Можно представить, что к концу разговора с Надиром, который с присущей ему горячностью еще раз попытался уговорить его покинуть свой Горный край, молодой человек заколебался. Он даже мог начать подсчитывать доводы, способные подхлестнуть его либо, напротив, удержать… Зачем? Решение уйти принимается совсем иначе. Тут не взвешиваешь, не исчисляешь преимущества и неудобства. Есть пора колебаний, ты мечешься. Тяготение к иной жизни, иной смерти. Выбор между славой и забвением. Но кто когда мог определить, после какого взгляда, слова, насмешки человек внезапно понимает, что он чужой среди своих? И как знать, для чего рождается в нем эта страстная потребность удалиться или совсем исчезнуть?
С тех пор не счесть сколько людей по незримым следам Таниоса ушло из селения. По тем же причинам? Скорее — по тому же побуждению, да и вытолкнутые той же силой. Мое Предгорье, оно таково. Привязанность к почве и жажда вырваться. Высокогорный приют, край мимолетного пристанища. Земля меда и млека. И крови. Ни рай, ни ад. Чистилище.
* * *
На этом этапе своего исследования, проводимого на ощупь, я, грешным делом, стал позабывать о волнениях Таниоса, оттесненных на второй план моими собственными тревогами. Разве я не искал истину под покровом легенды? Но когда мне казалось, что я различаю биение сердца истины, то легенда трепетала в моих руках.
Я дошел до того, что начал спрашивать себя, нет ли и впрямь какого-нибудь колдовства, связанного со скалой Таниоса. Когда он забрался туда, думалось мне, он это сделал не затем, чтобы поразмыслить или взвесить все «за» и «против». Он жаждал чего-то совсем другого. Медитации? Созерцания? Нет, ему требовалось нечто большее — чтобы муть в душе улеглась. Просветление. И он инстинктивно ощутил, что, если заберется туда, усядется на каменный трон, отдавшись влиянию этого места, его судьба определится.
Теперь до меня дошло, почему мне запретили лазать на ту скалу. Но именно потому, что я это понял, наперекор собственному разуму поддавшись мысли, что суеверные предубеждения были не совсем безосновательны, искушение нарушить запрет стало особенно сильным.
Был ли я все еще связан клятвой, которую дал когда-то? Столько всего прошло, с тех далеких времен, когда был жив мой дед, селение испытало столько раздоров, разрушения, недугов, что однажды настал день, когда я уступил соблазну. Пробормотал извинение, обращаясь ко всем предкам, и в свой черед взгромоздился на ту скалу.
Какими словами описать мое состояние, мои тогдашние чувства? Невесомость времени, невесомость разума и сердца.
За моей спиной, совсем рядом, — гора. У моих ног долина, откуда на закате доносятся завывания шакалов, такие знакомые. А там, вдали, я видел море, полоску воды, узкую и длинную, убегающую к горизонту, как дорога.
ПРИМЕЧАНИЕКнига берет за основу истинное событие (правда, в весьма вольном переложении): убийство патриарха, которое совершил в девятнадцатом веке некий Абу-кишк Маалуф. Его, укрывшегося вместе с сыном на Кипре, хитростью заманил на родину эмирский агент, и он был казнен.
Все остальное в повествовании: рассказчик, его селение, источники, коими он воспользовался, прочие персонажи — все это плод не слишком изобретательного воображения.
Артюр Рембо. Поэтические произведения в стихах и прозе: Сборник. М.: Радуга, 1988. Перевод Вл. Орла.
Окка — мера веса на Арабском Востоке, колебалась в пределах от 1,25 до 1,35 кг. — Примеч пер.
«Научи меня, если сможешь!» (англ.)
Победа в минной войне — имеются в виду средневековые «минные ходы» — подкопы под укрепления противника, чтобы заложить пороховой заряд, и «контрмины»: подкопы противной стороны с целью ворваться под землей в минный ход противника и предотвратить диверсию.
Игра, описанная здесь, походит на нарды: по доске, разделенной на секторы, передвигаются фишки, а для определения количества шагов при каждом ходе бросаются кости. — Примеч. пер.
Евангелие от Луки 18, 25. — Примеч. пер.
H.M.S. (His Majesty's Ship (англ.) буквально: Судно Его Величества) — английский военный корабль. — Примеч. пер.
Здесь: он испарился (to vanish — буквально: сходить на нет, стремиться к нулю). — Примеч. пер.
