Мы двигались вперед по каменному саду, густо усеянному пещерами, отупевшие от жары. Каждый камень дышал зноем. Жара переполняла нас до самых кончиков пальцев. Нас словно обступал вырубленный в скале замок. Мы – шумные и неблагодарные гости в огромной гостиной. Мертвые лежали наверху, погребенные на скалистых крышах, живые внизу. Было слышно, как капает из старых цистерн, мы видели кельи монахов-бенедиктинцев… Значительность того, что находилось у нас под ногами, подавляла. Я принялся было что-то рассказывать о Матере, но в какой-то момент мой звучащий голос показался мне бессмысленным и ненужным, я замолчал, и все погрузилось в безмолвие. Мы застыли, предались чарам неведомой цивилизации, которая билась в агонии, раскаленная добела, замурованная под нашими ногами.
Солнце зверски пекло, настало время обеда, люди исчезли, так что какое-то время мы шли по лабиринту одни, погруженные в свои мысли. Ленни шагала далеко впереди, мы едва различали ее фигурку. В это мгновение я вспомнил фильм «Пикник у висячей скалы» и девушку, которую засосала белая жара. Я коснулся руки Костантино… Было все, и одновременно не было ничего. Мы перевоплотились в тех, кто жил меж этих камней, сроднились с их прошлым, с их будущим.
Джованни стоял в нескольких шагах от нас. Отец купил ему вертушку, которую он то и дело крутил. Потом игра ему наскучила, и он тащил за собой пластмассовую палку и стучал ею о стены, точно слепой или зачумленный. Не знаю почему, но, глядя на его фигуру, на голову героя греческого мифа, замурованного в собственном мире, как и те камни, что нас окружали, я подумал о том, что здесь ему самое место. Он – примитивное орудие, его сущность спрятана в первобытных рисунках, его крики не слышны под лучами солнца… Но я не успел четко сформулировать свою мысль, у меня в голове пронеслась лишь ее тень, навеянная созерцанием одиноких и гладких камней.
Через минуту Джованни исчез из виду.
– Джованни! Джованни! Джованни!
Мы кричали во весь голос, от недавнего оцепенения не осталось и следа, страх мгновенно вернул нас в настоящее, все снова стало здесь и сейчас. Поскольку Джованни от природы слаб, было ясно, что далеко он уйти не мог. Но мы запаниковали, потеряли над собой контроль, на нас обрушился хаос, лабиринт окаменел.
Мы побежали, вытянувшись вдоль коридора, заглядывая на бегу на подвесные плиты. Длинноногая, быстрая Ленни карабкалась по камням, бежала, появлялась и исчезала. В окружившей нас тишине поселился единственный звук – звук поспешных, неловких, испуганных шагов. Из домов-могил выглядывали чьи-то лица, вертеп ожил, по улочкам заскользили призраки, на мгновение мне показалось, что канувшая в Лету жизнь огромного подземелья вдруг вышла на поверхность, что тени воскресли, словно наступило второе пришествие. Казалось, все перевернулось с ног на голову: мертвые царили над нами, под ногами висело синее небо. Костантино заглядывал в резервуары, спускался в крохотные кельи, продирался сквозь кусты ежевики. Дикий ужас охватил его, закрутил волной, летел за ним по пятам. Я увидел, как под нашими ногами огромным кривым зеркалом разверзлась пещера. Мы заглянули в резервуар и отразились в черной мутной воде, готовой нас поглотить. Меня мучило чувство вины, я корил себя, и, хотя я был ни при чем, доля вины лежала и на мне.
Мы разделились, минуты превратились в вечность, полную бесконечной муки, беспокойства, в наших головах роился ворох пугающих мыслей. Это заброшенное место выносило на поверхность все наши страхи… Странные щели в камнях, примостившиеся друг на друге дома, устроившиеся в скале, точно угли в аду, вставали перед моими глазами снова и снова. Костантино добежал до холма. Он в изнеможении звал сына, выкрикивал его имя, и крик разносился лаем над плоскогорьем Мурджия. Я понял: вместе с Джованни мы потеряли все. Если мы его не найдем, все кончено. И хотя смотреть за ним – все равно что держать на цепи юное сердце, я знал, что в этой цепи сосредоточена вся любовь его отца.
Его нашла моя Ленни, «fucking idiot»[41]. Он ушел совсем недалеко от того места, где мы его потеряли. Спрятавшись за камнем, он сидел всего в нескольких метрах от нас и раскачивался, обхватив руками колени. Наверное, испугался шума, который мы подняли. А может, хотел преподать нам урок. У него было свое восприятие окружающего мира, загадочное, глубокое. Он единственный понял, с чем мы имеем дело. И обратился в каменный маятник.
Отец схватил его за руку и сжал изо всех сил, как никогда не делал. В этом жесте сквозила обида и боль. Страх отступил, но еще не исчез. От него остался тяжелый осадок, бледный пестрый осколок, отсылающий нас ко множеству потаенных страхов и среди прочих к самому сильному – страху перед жизнью. Каждый переживает его по-своему, но он есть у всех.
Мы шагали в нескольких шагах друг от друга. Каждый из нас прошел свой, особый путь.
После выезда из Матеры все некоторое время смущенно молчали.
Ленни вдруг срочно захотела домой.
Костантино довез нас до аэропорта Бари, всю дорогу не раскрывая рта, как опытный таксист. Самолет вылетал через несколько часов. Мой друг отправлялся дальше, в деревню, где хотел оставить Джованни у родителей и воспользоваться короткой передышкой, чтобы посмотреть виноградники на юге, в Мелиссе, в Кручоли, в Чиро-Марине.
Мы вышли из машины. За эти два дня мы прожили целую жизнь. Костантино подмигнул мне. Джованни бился о стекло, его так и тянуло положить голову на колени Ленни.
У нас еще было время, мы поднялись по эскалатору, сели в кафе. Я подошел к кассе:
– Ленни, что будешь? Пиццу?
– Да, пап.
– А пить?
Я взял поднос, стакан колы опрокинулся, пришлось угробить кучу салфеток.
Я посмотрел за стекло. В нескольких метрах от нас виднелось море. Загудел мобильник. Я никак не мог найти очки, так что поднес экран близко-близко, чтобы прочесть эсэмэску. Очки не находились. Наверное, я забыл их в машине или потерял, пока мы бегали по каменному коридору. Я вспотел, забеспокоился. Я понял, что в самолете мне не почитать, и чувствовал себя потерянным. Я зашел в аптеку в зоне аэропорта, подошел к стенду с очками, взял несколько, примерил, стекла не подходили, я попытался засунуть очки на место, но этикетка зацепилась. Я потянул, не знаю, как это произошло, но на меня обрушился весь стенд. Очнулся уже на полу, Ленни склонилась надо мною. Мы снова были рядом, как в день нашего знакомства, далекий день у северной реки, когда я порвал ее сумочку и мы бросились на землю собирать бусины. Как и в тот день, сегодня все валилось из рук.
– Слушай, я не могу сейчас улететь. Мне надо еще кое-что сделать.
Я посмотрел ей в глаза, не понимая, что делаю, но она кивнула.
Я позвонил Ицуми и сказал, что мне досталась по наследству картина, которую я хочу продать в Италии. Проводил Ленни в зону регистрации, подождал, пока ее багаж не просветят на контроле. Мы попрощались через стекло. Она вытащила камеру и стала снимать. «Take care»[42].
Я сел на тележку для багажа и глубоко вздохнул. Открыл сумку, вытащил выцветшую красную рубашку, которая напоминала о лучших днях моей жизни, снял ботинки, носки. Купил сигарет, две тут же выкурил. Потом взял бутылку воды, осушил ее и выкинул пластик в урну. Люди заходили, тянули за собой чемоданы, толкали набитые тележки. Я увидел взлетающий самолет. Костантино подъехал не сразу, притормозил, распахнул переднюю дверцу:
– Привет.
– Ты не уехал.
«Я хочу быть с тобой» – так было написано в эсэмэске, которую я получил.
Я просунул руку у него между ногами, он на секунду прикрыл глаза:
– Умереть бы вот так.
– Самое время.
Дверца бардачка вдруг открылась, оттуда выкатилась помада его жены. Я накрасил губы:
– Я тебе нравлюсь?
– Как никогда.
Я приподнял его футболку и оставил на груди ярко-красный поцелуй:
– Ты любишь меня?
– Ты же знаешь.
– Скажи это вслух, прокричи на весь мир.
Он покачал головой. Он оставался бесстрашным парнем с низко склоненной головой, верящим в старые добрые ценности: родину и семью. В моем ухе торчит сережка. Но я – самая нежная и самая любимая шлюха. Он кричал мне, что не справится с управлением, что мы попадем в аварию и на этот раз так просто не обойдется. А я хотел разбиться вместе с ним, только бы никогда не выходить из этой машины. Как Тельма и Луиза.
– Я люблю тебя-а-а-а!
Он кричал во весь голос, и я обнимал его все сильнее.
Люк открыт, я высунулся из машины по пояс и прокричал это земле, кустам и песку:
– Он любит, он любит меня-а-а-а-а!
Я помахал проезжающему грузовику.
Потом нырнул обратно в машину. Костантино тяжело дышал. Мы снова стали самими собой. Мы прежние. Мелкие зеленые ящерки. Он включает аварийку и смотрит на меня:
– Наверное, лучше прижаться к обочине.
Если бы кто-то увидел нас в тот самый момент, он бы рассмеялся, поднял бы нас на смех. Жалкие, смешные, слюнявые гомики. Но никто нас не знал. Эта жуткая тоска по любви была знакома лишь нам, она переплелась с тоской по нашей сущности, по нашей душе. Мы проживали медовый месяц, отложенный на тридцать лет.
