— Кто?
— Эндрю.
— О, Эндрю, что–нибудь случилось?
— Ты спала?
— Собиралась ложиться.
— Одна?
— Ну конечно же.
— Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
— Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
— Конечно. Как у тебя там, киска?
— Не очень, Энди. Нью — Йорк — холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
— Чё за пьеса?
— Ох, не знаю. Какие–то розовые слюни. Один черномазый написал.
— Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
— Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая–то известная актриса за бесплатно играть будет.
— Это–то ладно. Но черномазым не доверяй!
— Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
— Кто черномазый?
— Фиг его знает. Какой–то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас — самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
— Этот драматург — он к тебе не шьется?
— Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего–навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники — за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
— Я о тебе постоянно думаю, крошка.
— А я — о тебе, красавчик, старина Энди — Большая Елда. И я люблю тебя.
— Ты иногда смешно говоришь, смешно и по–настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
— Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
— Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли — Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
— Орут так, будто убивают кого.
— Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто–то роль репетирует. Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
— Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
— Спокойной ночи, лапусик.
— Спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
— Сукин сын не хочет раскалываться, — сказал Линкольн. — Принеси мне еще бутылку вина.
Эндрю сходил за бутылкой, открыл ее, и Линкольн присосался к горлышку надолго.
— Может, 5 штук тут и нет вовсе, — сказал Эндрю.
— Есть. И нам они нужны. Педики — хуже жидов. В смысле, жид лучше сдохнет, чем хоть один пенни отдаст. А педики ВРУТ! Усёк?
Линкольн снова посмотрел на тело на кровати.
— Где ты спрятал 5 штук, Рамон?
— Клянусь… клянусь… из глубины души, нет у меня 5 штук, клянусь! Клянусь!
Линкольн обрушил трость на лицо Великого Любовника. Еще раз. Текла кровь. Рамон потерял сознание.
— Так ничего не выйдет. Засунь его под душ, — велел Линкольн брату. — Оживи его. Смой всю кровь. Начнем все заново. На этот раз — не только рожу, но и хуй с яйцами. Он у нас заговорит. Тут любой разговорится. Сходи его вымой, а я пока тут выпью немножко.
Линкольн вышел. Эндрю взглянул на кровоточившую красную массу — к горлу на мгновение подкатил комок — и стравил прямо на пол. Проблевавшись, почувствовал себя лучше. Поднял тело, доволок до ванной. Рамон, казалось, начал оживать.
— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Пока они шагали к ванной, он повторил это еще раз:
— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Втащив в ванную, Эндрю снял с Рамона всю пропитанную кровью одежду, увидел стойку душа, положил Рамона на пол и проверил воду, чтобы была нужной теплоты. Потом снял собственные ботинки с чулками, штаны, трусы с майкой, залез в душ вместе с Рамоном, придерживая его под струей. Кровь начала смываться. Эндрю смотрел на воду, стекавшую по слипшимся седым волосам, плоско облеплявшим голову былого идола Всего Женского Рода. Сейчас Рамон выглядел просто жалким стариком, обмякшим и сдавшимся на его милость.
Затем неожиданно для самого себя, будто его толкнул кто, Эндрю выключил горячую воду и оставил одну холодную.
Прижался губами к уху Рамона.
— Нам нужны, старик, всего лишь твои 5 кусков. И мы отвалим. Ты нам просто отдай эти 5 кусков, и мы оставим тебя в покое, понятно?
— Пресвятая Мария… — только и произнес старик.
Эндрю вытащил его из душа. Выволок обратно в спальню, положил на кровать. Перед Линкольном стояла новая бутылка вина. И он ею занимался.
— Ладно, — сказал он. — На этот раз он заговорит!
— А я думаю, у него нет 5 штук. Таких пиздюлей получать за каких–то 5 штук — да никогда в жизни.
— Есть–есть! Педик, жидяра черножопый! Щас он ЗАГОВОРИТ!
Линкольн передал бутылку Эндрю, который из нее немедленно отхлебнул.
Линкольн взялся за трость:
— Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?
Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.
Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.
Половые органы Рамона почти полностью исчезли.
Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде — по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, уже ничего не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда. Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. После этого он уже лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого эффекта.
— Ты его убил, — произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он наблюдал, — а ведь он обещал взять меня в кино.
— Я его не убивал, — ответил Линкольн. — Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая в кино сделала его знаменитым!
— Какого хуя, — сказал Эндрю, — ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас — отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!
— Сначала, — ответил Линкольн, — я про такое в детективных журналах читал. Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.
— Какое?
— Ладно, типа: «НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!» А потом — чье–нибудь имя в изголовье, мужское — скажем, «Луи». Нормально?
— Нормально.
Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.
«Плимут» 56‑го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини–юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.
— Эгей, — сказала одна девчонка. — Да эти парни, похоже, — богатенькие повесы!
— Эгей, — ответил Линкольн, — поехали–ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!
— Ништяк, — ответила вторая девчонка.
Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось — перочинным ножом, тонкое лезвие, — поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, — а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.
Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую–то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец. Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:
— Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.
— Конечно, — ответил Эндрю. — У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, — сказал Эндрю, — Гарольд Андерсон.
— А меня — Клара Эдвардс.
И они обнялись снова.
Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также — множество не–великих. Главным образом — именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.
Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной улице — а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни было, я там работал приемщиком, а Джефф был более–менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня больше не стояло какое–то время, а вместо этого я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая–нибудь всегда потом подваливала — просто с собаками выслеживали, сколь безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле по барабану, они тебе это припоминают — чтобы завалить тебя окончательно. Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, — на безбабье, — и ничего гомосексуального в этом не было. Просто двое парней: жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как–то в «Зеленой Лампе»: сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем–то разговаривает, как вдруг слышу:
