— Чё такое, крошка? Хочешь немножко любви? Да я ради тебя черный ход взломаю. Тебе одиноко, милая?
— Я сейчас позову моего мужа. Он внизу, в уборной. Я его позову, я его приведу. Он вам кое–что покажет!
— А что у него есть? — спросил Джефф. — Коллекция марок? Или бабочки под стеклом?
— Я его приведу! Сейчас же! — сказала она.
— Дамочка, — вмешался я, — не делайте этого, прошу вас. Вам ваш муж еще понадобится. Не надо так делать, дамочка.
— Сделаю, — ответила она. — Я это сделаю!
Она подскочила и понеслась к лестнице. Джефф ринулся за нею, поймал, развернул к себе и сказал:
— Вот, попутного тебе ветра!
И стукнул ее в подбородок. И она покатилась, подскакивая, вниз по лестнице. Мне стало тошно. Так же херово, как и той ночью, с бульдогом.
— Боже всемогущий, Джефф! Ты скинул беременную женщину с лестницы! Это ссыкливо и глупо! Ты, наверное, убил 2 человек. В тебе столько злобы, что ты пытаешься доказать?
— Заткнись, — ответил Джефф, — а не то сам получишь!
Джефф набухался до безумия: стоял на верхней площадке и покачивался. Внизу собрались вокруг женщины. Она казалась еще живой, ничего не сломано, а насчет ребенка я не знал. Только надеялся, что с ним тоже все в порядке. Тут из уборной вышел муж и увидел свою жену. Ему объяснили, что произошло, и показали на Джеффа. Джефф повернулся и направился обратно к столику. Муж ракетой взлетел по лестнице. Здоровый парень такой, такой же большой, как Джефф, и такой же молодой. Джеффом я был не очень доволен, поэтому не стал его предупреждать. Муж прыгнул Джеффу на спину, намертво сдавил ему шею. Джефф поперхнулся, все его лицо побагровело, но несмотря на все это он ухмылялся, оскал его все равно проступал. Любил он подраться. Одну руку он положил парню на голову, другой дотянулся и поднял его тело параллельно полу. Муж по–прежнему сдавливал Джеффу шею, а тот тем временем нес его к лестнице; потом встал на верхней ступеньке и просто скинул парня с шеи, поднял его в воздух и швырнул в пустоту. Когда муж дамочки перестал катиться, он был очень неподвижен. Я уже начал подумывать, а не убраться ли мне отсюда.
Внизу кучковались какие–то китайцы. Повара, официанты, владельцы. Казалось, они бегают кругами и переговариваются. Потом побежали вверх по лестнице. У меня в пальто заначилось полпинты скотча, и я сел за столик посмотреть веселуху. Джефф встретил их на верхней ступеньке и посбивал всех обратно вниз. А их все прибывало и прибывало. Откуда все эти китайцы понабежали, прямо не знаю. Только численным перевесом своим потеснили они Джеффа от лестницы, и вот он уже топотал по центру зала, вырубая одного за другим. Я бы, вообще–то, помог ему, да только эта несчастная собака и эта несчастная беременная женщина никак не шли у меня из головы, поэтому я просто сидел, прихлебывал из полупинты и смотрел.
Наконец, парочка китайцев навалилась на Джеффа со спины, еще один перехватил одну руку, двое — другую, кому–то досталась нога, кому–то — шея. Он напоминал паука, которого затаскивают в муравейник. Потом упал, и они пытались удержать его на полу, чтоб не дергался. Как я уже говорил, сильнее его я мало кого видел. На полу–то они его удерживали, да только он дергался. То и дело кто–нибудь из китайцев вылетал из этой кучи–малы, точно катапультированный невидимой силой. А потом он и сам вскакивал. Сдаваться Джефф просто не хотел. Поймать–то они его поймали, только сделать ничего не могли. Он не прекращал бороться, а китайцев это ставило в тупик, и они казались очень недовольными, что он не сдавался.
Я отхлебнул еще, сунул бутылку в карман, встал. Подошел к ним.
— Если вы его придержите, — сказал я, — я его вырублю. Он меня за это убьет, но это единственный выход.
Я пробрался внутрь и сел ему на грудь.
— Да придержите вы его! Держите ему голову! Я не могу по нему попасть, когда он так дергается! Да держите же его, черт побери! Черт возьми, вас же тут дюжина, не меньше! Вы что — одного мужика придержать не можете? Держите его, черт бы вас побрал, держите!
У них это не получалось. Джефф качался и катался. Сила его, казалось, не убывала. Я сдался, снова сел за столик и выпил еще. Суета продолжалась, наверное, еще минут 5.
Затем неожиданно Джефф совершенно затих. Перестал двигаться. Китайцы держали его и наблюдали. Я услышал всхлипы. Джефф плакал! Слезы омывали ему все лицо. Все его лицо сияло, словно озеро. Потом он выкрикнул так, что сердце разрывалось, — всего одно слово:
— М А М А!
И тут я услышал сирены. Я поднялся, прошел мимо них и спустился по лестнице. На середине встретил полицейских:
— Он наверху, офицеры! Скорее!
Я медленно вышел через парадную дверь. Прошел переулок. Дойдя до него, свернул и бросился бежать. Выскочил на другую улицу и тут услышал сирены скорой помощи. Я добрался до своей комнаты, задернул все шторы и выключил свет. Бутылку докончил в постели.
В понедельник Джефф на работе не появился. Во вторник Джефф на работе не появился. Среда. Короче, я никогда его больше не видел. А тюрьмы не обзванивал.
Совсем немного времени спустя меня уволили за прогулы, и я переехал в западную часть города, где нашел себе место на складе в «Сиэрз — Рёбаке». У складских рабочих «Сиэрз — Рёбака» никогда не бывало бодунов, они были очень ручными, худенькими. Казалось, их ничего не волнует. Обедал я в одиночестве и с остальными почти не разговаривал.
Наверное, Джефф все–таки был не очень хорошим человеком. Он сделал много ошибок, грубых ошибок, но с ним было интересно — достаточно интересно. Сейчас, наверное, он досиживает, или же кто–нибудь его уже убил. У меня никогда больше не будет такого собутыльника. Все спят, все — в своем уме, всё — как полагается. А время от времени нужны такие настоящие мерзавцы, как он. Но тут уж как в песне поется: Куда же все ушли?
И Херб, бывало, высверливал дырку в арбузе, и ебал этот арбуз, а затем заставлял Тэлбота, малыша Тэлбота, его есть. Вставали мы в полседьмого утра — собирать яблоки и груши, а дело было возле границы, и от бомбежек земля тряслась, пока дергал с веток эти яблоки с грушами, пытаясь быть хорошим парнем, брал только спелые, а затем слезал с дерева поссать — ведь по утрам бывало холодно, — и в нужнике пробовал немного гашиша. Что все это означало, никто не знал. Мы устали и нам было наплевать; дом — за тысячи миль, мы в чужой стране, и нам наплевать. Как будто в земле просто выкопали уродливую яму и нас туда швырнули. Работали мы только за кров, еду, очень маленькое жалованье и за то, что удавалось спереть. Даже солнце действовало неправильно; казалось, оно покрыто таким тонким красным целлофаном, и лучи сквозь него никак не пробьются, поэтому мы постоянно болели, в лазарете, где знали только одно дело — кормить нас огромными холодными курами. На вкус куры были резиновыми, и ты садился в постели и пожирал этих резиновых кур, одну за другой, и сопли текли из носа по всему лицу, и большезадые медсестры пердели на тебя. Там было так плохо, что хотелось скорее поправиться и снова забраться на эти дурацкие груши и яблони.
Большинство из нас от чего–то сбежало — от женщин, счетов, грудных детей, от неспособности справиться с жизнью. Мы отдыхали от усталости, нас тошнило от усталости, нам пришли кранты.
— Не следовало было заставлять его есть этот арбуз, — сказал я.
— Давай–давай, ешь, — сказал Херб, — жри давай, или, помоги мне господи, я тебе башку оторву.
Малыш Тэлбот вгрызался в этот арбуз, глотая семечки и хербову молофью, тихонько похныкивая. Скучающим мужикам нравилось придумывать хоть что–нибудь, только бы не сбрендить окончательно. А может, они уже и сбрендили. Малыш Тэлбот раньше преподавал Алгебру в старших классах в Штатах, но что–то пошло наперекосяк, и он сбежал в нашу парашу, а теперь вот глотал чужую молофью, взбитую с арбузным соком.
Херб был здоровенный парень, руки как поршни, черная проволочная борода, и вони в нем было столько же, сколько в тех медсестрах. На боку носил громадный охотничий нож в кожаном чехле. Нож ему вообще–то и не требовался, убить кого–нибудь он мог и без него.
— Послушай, Херб, — сказал я, — вышел бы ты туда и прикончил эту четвертинку войны, а? Я уже от нее устал.
— Я не хочу нарушать баланс, — ответил Херб.
Тэлбот уже доел арбуз.
— Ах, трусы бы лучше свои проверил, много ли говна там осталось, — посоветовал он Хербу.
Херб ответил ему:
— Еще одно слово — и очко свое будешь за собою в рюкзаке носить.
Мы вышли на улицу; там бродили все эти узкозадые люди в шортиках, с ружьями и небритые. Даже некоторым женщинам не мешало побриться. Везде висел слабый запах говнеца, и то и дело — ВУРУМБ — ВУРУМБ! — громыхали бомбежки. Просто дьявольское перемирие какое–то…
Под точкой мы подошли к столу и заказали какого–то дешевого вина. Тут горели свечи. На полу сидели арабы, пришибленные и безжизненные. Один на плече держал ворона и время от времени поднимал кверху ладонь. На ладони лежали одно–два зернышка. Ворон с отвращением склевывал их — похоже, ему было трудно глотать. Чертовски мирное перемирие. Чертовский ворон.
