Под точкой мы подошли к столу и заказали какого–то дешевого вина. Тут горели свечи. На полу сидели арабы, пришибленные и безжизненные. Один на плече держал ворона и время от времени поднимал кверху ладонь. На ладони лежали одно–два зернышка. Ворон с отвращением склевывал их — похоже, ему было трудно глотать. Чертовски мирное перемирие. Чертовский ворон.
Потом девчонка лет 13–14, неизвестного происхождения, подошла и села за наш столик. Глаза у нее отливали молочной голубизной, если вы можете себе представить молочную голубизну, причем обременено бедное дитя было одними грудями. Просто тело — руки, голова и все остальное были подвешены к этим грудям. Груди были огромнее мира, а мир нас убивал. Тэлбот посмотрел на ее груди, Херб посмотрел на ее груди, я посмотрел на ее груди. Словно нам явилось последнее чудо, а мы знали, что всем чудесам пришел конец. Я протянул руку и коснулся одной груди. Просто ничего не мог с собой поделать. Потом сжал. Девчонка рассмеялась и сказала по–английски:
— В жар бросает, правда?
Я расхохотался. На ней было что–то желтое и полупрозрачное. Лиловые лифчик и трусики; зеленые туфли на высоком каблуке, крупные зеленые сережки. Лицо ее блестело, как навощенное, а кожа была где–то между бледно–смуглой и темно–желтой. Кто знает? Я не художник. Сиськи у нее были. Что надо сиськи. Ну и денек.
Ворон один раз облетел комнату нестойким кругом и снова приземлился на плече у араба. Я сидел и думал об этих грудях и о Хербе с Тэлботом. О Хербе с Тэлботом: они ведь ни разу не рассказывали о том, что привело их сюда, — так же, как я ни разу не говорил, что привело сюда меня, почему мы такие ужасные неудачники, дураки, спрятались в загашник, пытаемся не думать, не чувствовать, но все равно не убиваем себя, держимся. Тут нам самое место. Потом на улице приземлилась бомба, и свеча у нас на столике выпала из подставки. Херб поднял ее, а я поцеловал девчонку, терзая ее за груди. Я сходил с ума.
— Хочешь меня выебать? — спросила она.
Когда она упомянула о цене, та оказалась слишком высока. Я сказал ей, что мы простые сборщики фруктов, а когда там работа закончится, придется переходить в шахту. Шахты — это не сильно весело. В последний раз шахта располагалась в горе. Вместо того, чтобы вкапываться в землю, мы низводили гору с небес. Руда залегала в вершине, и добраться до нее можно было только из подножья. Поэтому мы бурили эти дыры вверх по кругу, нарезали динамит, вставляли запалы и засовывали шашки в эти круги дырок. Все запалы сплетались вместе в один свисавший хвост, ты его поджигал и рвал когти. Оставалось две с половиной минуты, чтобы убраться оттуда как можно дальше. Потом, после взрыва, возвращался, выгребал лопатой всю эту срань и повторял процесс. Так и бегал вверх–вниз по лестнице, как мартышка. Время от времени находили то руку, то ногу и больше ничего. 2 с половиной минут явно не хватало. Или какой–нибудь из запалов неправильно сделали, и огонь по нему бежал прямо вверх. Изготовитель щелкнул ебалом, но теперь он был слишком далеко и не заморачивался. Вроде как с парашютом прыгать — если не раскроется, некому и гундеть.
Я пошел наверх с девчонкой. Окон там не было, поэтому — снова свечка. На полу лежал мат. Мы оба на него сели. Она разожгла трубочку с гашишем и передала мне. Я пыхнул и вернул ей, снова посмотрел на эти груди. Привязанная к этим штукам, она выглядела почти смешно. Почти преступно. Я сказал: почти. К тому же, в конце концов, не грудями одними. Тем, что к грудям прилагается, к примеру. Ладно, в Америке я никогда ничего подобного не видел. Но в Америке, разумеется, когда что–то подобное заводится, богатые мальчики это забирают себе, прячут, пока не испортится или не изменится, а уж только потом дают попробовать остальным.
Но вот я и поволок на Америку, поскольку оттуда меня выперли. Там меня постоянно пытались прикончить, похоронить. Там был даже один знакомый поэт, Ларсен Кэстайл, так вот он написал про меня такую длинную поэму, где в самом конце однажды утром находят сугробик, снег с него счищают, а под снегом — я.
— Ларсен, полудурок ты, — сказал ему я, — это просто розовые мечты.
Затем я возлег на груди, всасываясь сначала в одну, за ней — в другую. Я чувствовал себя грудным младенцем. По крайней мере, казалось, что я воображаю, как должен чувствовать себя грудной младенец. Хотелось плакать — так хорошо это было. Остаться бы там и сосать бы эти груди вечно. Девчонка, казалось, не возражала. На самом деле, слеза действительно скатилась! Так хорошо это было, что слеза скатилась. Слеза безмятежной радости. Поплыл, поплыл. Господи боже мой, что только предстоит познать мужчинам! Я всегда был человеком ног, глаза мои всегда за ноги цеплялись. Женщины, выбирающиеся из машин, постоянно вырубали меня под самый корень. Я просто не знал, что делать. Типа: боже мой, вот женщина выбирается из машины! Я вижу ее НОГИ! ДО САМОГО ВЕРХА! Весь этот нейлон, застежки, все это дерьмо… ДО САМОГО ВЕРХА! Это чересчур! Это слишком! Пощады! Затопчите меня быками! — Да, это всегда было чересчур. — теперь же я сосал грудь. Ладно.
Я подвел руки ей под груди, приподнял их. Тонны мяса. Одно мясо — ни рта, ни глаза. МЯСО МЯСО МЯСО. Я вбил его себе в рот и улетел к небесам.
Потом переключился на рот и вплотную занялся лиловыми трусиками. Взгромоздился. Пароходы проплывали в темноте. Слоны обливали потом мне спину. Синие цветы сотрясались от ветра. Скипидар горел. Моисей рыгал. Резиновая внутренняя труба катилась вниз по зеленому склону. Все кончилось. Долго я не продержался. Что ж… проклятье…
Она извлекла мисочку и подмыла меня, а потом я оделся и сошел по лестнице вниз. Херб с Тэлботом ждали. Вечный вопрос:
— Как оно?
— Ну, в общем, то же самое, что и с любой другой.
— Ты хочешь сказать, что сиськи ей ты не выеб?
— Черт побери. Я знал, что где–то облажаюсь.
Наверх пошел Херб. Тэлбот сообщил мне:
— Я его убью. Я убью его сегодня ночью во сне. Его же собственным ножом.
— Устал арбузы есть?
— Я никогда не любил арбузы.
— Ты ее попробовать собираешься?
— Чего бы и нет?
— На деревьях уже почти ничего не осталось. Наверное, скоро в шахты пойдем.
— По крайней мере, Хербу уже не придется там в штольнях пердеть.
— Ах да, я забыл. Ты ж собираешься его убить.
— Да. Сегодня ночью его же собственным ножом. Ты же не испортишь мне малину, правда?
— Это не мое дело. Я так и понял, что ты мне по секрету сказал.
— Спасибо.
— Не за что…
Затем Херб спустился. Ступени содрогались под ним. Все заведение содрогалось. Херб был неотличим от бомбежки. А потом бомбанул и он сам: сначала раздалось ПЁРРРРРРД, затем волной ударила вонь. Араб, спавший под стеной, проснулся, выматерился и выскочил на улицу.
— Я вогнал его ей между сисек, — сказал Херб. — А потом спустил ей на подбородок целое море. Когда она встала, у нее все свисало белой бородой. Чтобы промакнуть, два полотенца понадобилось. После того, как меня сделали, форму разбили.
— После того, как тебя сделали, забыли смыть, — сказал Тэлбот.
Херб только ухмыльнулся ему:
— Пойдешь попробуешь ее, сичка–синичка?
— Нет, я передумал.
— Зассал, а? Оно и видно.
— Нет, у меня другие планы.
— Хуй какого–нибудь парня?
— Может, ты и прав. Ты мне хорошую мысль подкинул.
— Тут много воображения не нужно. Суй себе в рот — и все дела. Делай, что хочешь.
— Я не это имел в виду.
— Да? А что ты тогда имел в виду? Воткнуть его себе в жопу?
— Погоди — узнаешь.
— Я узнаю, во как? Какая мне разница, что ты собираешься делать с хуем какого–то парня?
Тут Тэлбот засмеялся.
— Сичка–синичка совсем рехнулась. Арбуза переел.
— Может, и переел, — сказал я.
Мы пропустили еще по паре стаканчиков вина, потом ушли. Сегодня у нас был выходной, но деньги уже кончились. Делать нечего — только возвращаться, валяться на койках, ждать сна. По ночам там холодало, отопления не было никакого, а выдавали нам лишь по два тощих одеяла. На одеяла приходилось наваливать всю одежду — куртки, рубашки, трусы, полотенца, всё. Грязную одежду, чистую одежду, всё. А когда Херб пердел, то еще и укрываться с головой. Мы возвращались, и мне было очень грустно. Что я мог сделать? Яблокам плевать, грушам плевать. Америка вышвырнула нас, или же мы сами сбежали. Снаряд приземлился на крышу школьного автобуса в двух кварталах от нас. Детей везли с пикника. Когда мы проходили мимо, повсюду валялись куски детей. Кровь толстым слоем придавливала дорогу.
— Бедные детишки, — сказал Херб, — никогда их уже не трахнут.
А по мне, так их трахнули. Мы прошли мимо.
Бар возле железнодорожного депо, сменил владельцев 6 раз за последний год. от стриптизного заведения — к китайцу — к мексиканцу — к какому–то инвалиду, вот так вот, туда и обратно, но я знал его лучше всего, поскольку сидел и смотрел на вокзальные башенные часы через приотворенную боковую дверь. нормальный бар — никакие бабы не достают. кучка пожирателей маниоки и игроков в бадминтон — а они меня не колыхали. они большую часть времени все равно смотрели какую–нибудь тупую игру по ящику. в комнате, конечно, лучше, но за годы пьянства я понял, что если допивать в полном одиночестве в 4 стенах, то эти 4 стены не только тебя растопчут, но и помогут ИМ тебя растоптать. к чему дарить им легкие победы? Знать нужный баланс уединения и толпы — вот в чем вся штука, вот прикол, который убережет от обитых войлоком стен.
