— А вы издавали Набокова. Вот оттуда и адрес.
— Понял. Очень просто. Вам повезло. Мы почтовые рукописи не рассматриваем. Но редактор начал читать ваш роман и увлекся. Я тоже пробежал. Очень смело, интересно. Сюжет, интрига — все на месте. Думаю, тысяч пятьдесят быстро разойдутся.
Очень хорошая улица Газгольдерная! Теодоров расслабляется, благодушно дымит.
— Но! — поднимает палец пожилой, кудрявый Гольдберг.
— Да?
— Есть сложности.
— Есть? Какие?
— Вы не поймете. Они наши внутренние. Месяц назад их не было, а теперь появились. Так бывает. Не было — и вдруг на тебе. Бывает?
— Ну, видимо, бывает… — осторожно соглашается Теодоров.
— Бывает, и часто. Но ваш роман надо издавать, надо! Вы можете на нем хорошо заработать.
— Я не против, — опять улыбается Теодоров.
— Тысяч семьдесят-сто.
— Да что вы!
— Не меньше. А то и больше. И обойдется вам это недорого. Всего в тысяч десять-двенадцать.
— Как это? Не понял, — говорит Теодоров.
— Очень просто. Сейчас объясню. Мы издаем за ваш счет. Издаем быстро и качественно. Вы поручаете нам распространение. Выплачиваете комиссионные. Сколько — обговорим. Мы быстро продаем. Вот и вся механика, — откидывается он на спинку своего стула.
Теодоров молча на него смотрит. И Гольдберг молча на него смотрит. Кто же кого переглядит?
— Вы, конечно, шутите, — криво улыбается Теодоров-сан.
— Почему?
— Откуда мне взять деньги на издание? Я полагал…
— Вы полагали, что издадите за наш счет?
— Конечно.
— Мы тоже так думали, — очень огорчается кудрявый Гольдберг. — В письме об этом недвусмысленно сказано. Но роковые обстоятельства. Мы — признаюсь вам — в финансовом цейтноте. Выплаты, выплаты без поступлений. Нас душат. Мы сами второй месяц не получаем зарплаты.
— На кой же обнадеживать? — грубо спрашивает Теодоров.
— Я же вам объяснил.
— Раз вы уверены в книге, то почему отказываетесь от возможных доходов? — проявляет Теодоров финансовую сметку. Он уже мрачен, и сигарета его гаснет сама собой.
— Мы на нуле, товарищ, на нуле! — панически вскрикивает, раскинув руки, этот Гольдберг. — Мы ничего в данный момент не запускаем. Может быть, к концу года… Если вы готовы ждать…
— С договором?
— Договор возможен в принципе.
— С авансом? — жестко спрашивает Теодоров, ибо терять ему нечего.
— Выплата только по распространению тиража.
— Тогда возвратите рукопись, — встает Теодоров. Встает и пожилой, кудрявый Гольдберг.
— Очень жаль. Искренне. Может быть, вам удастся найти спонсоров?
«Сам ты спонсор!» — в сердцах думает Теодоров. Откуда взять денежных помощников в этом вертограде, где нужно обладать или высшими связями, или нерядовой предприимчивостью, или боевой наглостью проходимца, чтобы быстро и надежно разбогатеть? Улица Газгольдерная! Этим все сказано. На такой улице, подавленно думает Теодоров, шагая к автобусной остановке, хорошо вешаться. Название располагает. Кто, кто сказал, что эта сучья «Пента» обязательно выплатит аванс? С чего я взял, что немедленно и гостеприимно распахнется стальной сейф издательства? Сколько раз подводила эта святая вера в «авось» — сколько? Моя близорукость, мое неумение (и нежелание, и нежелание!) заглянуть дальше послезавтра — не ярчайшая ли это патология, достойная дурдома? Почему я начинаю думать и размышлять о прокорме и проживании на последних рублях, а не на две-три тысячи, скажем, раньше? Где моя человеческая врожденная предусмотрительность, коей и ребенок даже не лишен?
«Звони в ВААП», — подсказывает мне внутренний голос.
— Чушь! — отвечаю я ему. — Нет там ничего и быть не может.
«Литфонд».
— Безнадежно! Больше сотни не дадут, да и то едва ли.
«А ты справься».
— Ладно, дурак, наведу справку.
И вот звоню в ВААП (Всесоюзное агенство по авторским правам — для непосвященных). Представляюсь какой-то писклявой женщине. Так, мол, и так. Дело мое находится в региональном отделении, а именно — в городе Хабаровске. Но гонорары, как я понимаю, идут через столицу мира Москву. У меня сложное положение («хреновое у тебя положение, а не сложное!»). Не могла бы она…
— Я вас поняла. Повторите фамилию.
— Те-о-до-ров.
О Теодорове не слышала, дуреха, об авторе замечательных драм, а также комедий!
Долгая, затяжная, безнадежная пауза. Затем пискля возникает в трубке и пищит:
— Вы слушаете? За январь ничего, за февраль и март ничего. В апреле поступило четыреста рублей восемнадцать копеек, в мае — тысяча триста рублей тридцать две копейки.
— Да ну? — выдыхаю я.
— Да, но мы уже перечислили их в Хабаровск.
— И давно?
— Дней десять назад.
— Господи боже мой! — восклицаю я, зараженный стилистикой Сони Голубчик. — Слушайте! — говорю я. — А как бы сделать так, чтобы их оттуда вызволить? Поверьте, крайняя нужда.
— Это только главный бухгалтер может решить.
— А кто? — спрашиваю я вдохновенно. — Имя-отчество?
— Тамара Ивановна.
— А она добрая?
— Ну, это я не знаю, — смеется писклявая. — Для кого как.
— Спасибо вам, спасибо! — страстно благодарю я ее, получив номер телефона.
И развиваю кипучую деятельность. Это я иногда умею. Я могу стать кипучим, инициативным, как американец из Соединенных Штатов Америки, если мне надо вырвать свои кровные. (Такими я представляю американцев из Соединенных Штатов Америки.) Прежде всего я ловлю такси — плевать на расходы. Сильная и чистая идея меня ведет. В Москве, столице мира, десять часов, начало одиннадцатого. В Хабаровске, следовательно, начало шестого. Я прошу таксиста гнать в Лаврушинский переулок. Курю и думаю: какая она, эта Тамара Ивановна? Как обольстить мне главного бухгалтера, как убедить, какие нежные струны души затронуть, чтобы соединилась по телефону с Дальневосточным своим отделением и убедилась, что на моем счету действительно есть… сколько?.. тысяча семьсот рублей с копейками. А затем… затем она попросит — милая Тамара Ивановна! — чтобы эту ничтожную сумму со счета моего списали, ибо я получу ее здесь, в столице. Но все рушится и усилия тщетны, если оперативные хабаровчане успели перечислить гонорар этот нежданный, неведомый на мою сберкнижку, которую я уже полгода в глаза не видел… валяется где-то дома с пятью рублями остатка, если вообще не утеряна. «Но мы не выдаем наличными, — скажет она. — Вы же знаете». А я скажу: «Как не знать, милая Тамара Ивановна! Но войдите в мое бедственное положение. Мне надо срочно лететь («куда тебе, пропойца, надо лететь?») по вызову больного человека в город Алма-Ату, дорогая Тамара Ивановна». — «Ах, боже мой! — скажет она с милой старческой улыбкой, ибо она уже не молоденькая, она бабушка, у нее есть внучата. — Вечно у вас, писателей, что-нибудь случается. Ну, хорошо. Мы вам выдадим в порядке исключения». — «Ах, спасибо, спасибо! Цветы за мной, солнечная Тамара Ивановна!» — закричу я. И помчусь в кассу, и получу эту хиленькую, в общем-то, но приятную своей неожиданностью сумму, которую буду беречь, как зеницу то есть ока. (А действительно, что же это за деньги такие? Неужели еще идут где-то бессмертные пьесы Теодорова, которые он успел основательно подзабыть?)
Но Тамара Ивановна, суровая, басистая дама с черными усиками, даже слушать не хочет Теодорова. «Глупости какие! — говорит она сердито. — Такую практику мы давно изжили. И не просите. Бесполезно».
— Но почему? — недоумеваю я. — Какая вам разница, где я их получу, если они мои?
— Напрасный разговор, я вам сказала.
— И это называется забота об авторах, да? Плохо вы заботитесь об авторах! Разогнать вашу контору надо! — не удерживаюсь я от гнева.
— Юрий Дмитриевич, думайте, что говорите!
— А кому она нужна, ваша контора («сучья»)? Мне нужны деньги. А вы их не выдаете! Это справедливо?
— Есть правила выплаты. Мы их придерживаемся, — отвечает непримиримая усатенькая.
— А-а! — машу я рукой. Встаю и иду, обозленный, к двери. Но тут ее голос настигает меня.
— Юрий Дмитриевич, подождите!
Я оборачиваюсь. Эта Тамара Ивановна как-то растерянно смотрит на меня.
— Скажите, пожалуйста, — произносит она. — А повесть «Сережа и Катя» не вы случайно написали? В «Перспективе» печаталась, уже давно.
— Я случайно написал, — грубо отвечаю я.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Ну, Юрий Дмитриевич! Ну, что ж вы сразу не сказали! — восклицает баском тучная Тамара Ивановна, широко и приветливо улыбаясь. — И я сразу не сообразила, бестолковая. Вы знаете, моя дочь была без ума от вашей повести. Да и я тоже. Она даже вам письмо писала — может быть, вы получали. Садитесь, Юрий Дмитриевич, садитесь! Сейчас что-нибудь придумаем.
И Тамара эта Ивановна — можешь представить, Лиза? — становится деловой и деятельной, как американка из Соединенных Штатов Америки. (В жизни не встречал ни одной американки.) Без десяти одиннадцать по местному она дозванивается куда надо и выясняет местонахождение моей суммы. «Не перевели, не успели!» — ликую я, слушая ее разговор и ее указания хабаровскому бухгалтеру. О, Сережа и Катя! Хорошие вы, однако, ребята! Было вам по семнадцать, когда отправил я вас в путь-дорогу, соединив, как захотел, любовь и верность, — ныне вам должно быть по двадцать семь, вы иные в иной стране, где уже не встречаются такие безгрешные души… а все еще, гляди-ка, сохранились в чьей-то памяти. Спасибо вам, Сережа и Катя, выручаете своего гнусного автора!
