Я перестала бояться темноты и призраков своего воображения. Я боялась только жидкости, заполнявшей легкие, и жуткого ощущения, что я тону.
Когда за мной наконец пришли ангелы Господни, забрезжил слабый свет, и их нежные тихие голоса успокоили меня. Стены больше не убегали в разные стороны, я не падала. Просто что-то ужалило меня в руку, и пришел благословенный сон. На грудь больше ничего не давило, мне стало легко, словно я летела.
Проснувшись, я не увидела ни Небес, ни Господа. Если только Господом не был человек с густыми усами и остроконечной бородкой, склонившийся надо мной со стетоскопом.
— Ты проснулась, — улыбнулся он и прищурился. — Я уж думал, мы тебя потеряли.
Стетоскоп повис у него на шее, он одернул свой белый халат и потрогал трубку, идущую из моей руки. От боли я дернулась, а он погладил меня по руке и велел не волноваться.
Да, он мог быть и самим Господом. Я подумала, что выбралась. Мое чудесное сердце привело меня в больницу. Я попыталась заговорить, но язык меня не послушался. Тяжесть в груди и давление в ногах куда-то делись, но я была слишком слаба, чтобы открыть рот.
И тут рядом с врачом появилась сестра Мария. Платок вокруг узкого лица был туго подвязан, как еще один слой белой кожи. Что она здесь делает?
— Она поправится?
— На время. Ртутные препараты уберут отек. — Врач погрузил руки в раковину, стряхнул и тщательно вытер полотенцем.
— Как вы полагаете, что стало причиной такой слабости? — Вокруг рта сестры Марии появились морщины озабоченности.
— Стресс или плохое питание. Хорошо ли она ест?
— Безусловно, — пискнула монахиня, как мышка, попавшая в мышеловку.
Я подумала, что она лжет, и повернула голову, осматривая комнату. Это была не больница. Милосердные сестры просто перетащили меня из подвала в лазарет. Я хотела закричать, попросить врача о помощи, но не могла и пальцем пошевелить. Я с трудом смогла приоткрыть рот.
— Ну что ж, — врач снял белый халат и повесил на спинку стула, — освободите ее от работы. Пусть отдохнет и наберет вес.
Когда он пришел в следующий раз, у меня хватило сил прошептать свое настоящее имя, но он только покачал головой и воткнул иглу мне в руку.
— Мисс, не стоит мне исповедоваться. Я тут многое слышал. Я давно уже ослеп и оглох. Они не будут вас мучить, я им велел. — Он задел трубку, и я вздрогнула. — Простите. — Он погладил меня по руке. — Я скоро вернусь.
Сон приходил и уходил. Лучше было спать, чем смотреть в потолок. Мысли путались, подводили меня. Я пыталась сосредоточиться и заставляла себя следить за мелочами. Я лежала в лазарете в Доме милосердия. Кровать была мягкой, свет — резким, доктор — вежливым, но недобрым, бульон — безвкусным, но целебным. Каждый день в мою руку втыкали иглы, и я глотала таблетки с металлическим вкусом, от которых ныли зубы. Небо за зарешеченным окном казалось совсем белым, мир был укутан снегом. Наступила зима.
Однажды я приподнялась на локте, чтобы вода из стакана не стекала по подбородку, и обнаружила, что окрепла достаточно, чтобы сидеть. Только тогда я поняла, что я не одна: напротив меня лежала девушка с закрытыми глазами. Голова ее была обрита, на сияющем черепе синели мраморные прожилки вен. Однажды я трогала младенческую головку, такую гладкую и уязвимую. На щеке у девушки цвел синяк. Один глаз заплыл, а на губах засох желтый гной.
Это была Мэйбл. Она походила на красивую, но израненную статую. Я легла, не в силах пожалеть ее. Она не заслужила таких ран, но злая часть меня радовалась, что сбежать ей тоже не удалось.
Когда врач пришел на следующий день, я спросила, что у нее болит.
— Ее многочисленные грехи, — равнодушно ответил он, втыкая в меня иглу.
Я пыталась собраться с мыслями и задать еще вопрос, но язык распух, потолок расплылся перед глазами, а потом исчез. В какое-то мгновение резкие полоса выдернули меня из забытья, и я открыла глаза. Трое мужчин в красивой форме стояли вокруг кровати Мэйбл. Лица у них были каменные. Мэйбл сидела, прислонившись затылком к спинке кровати. Грузный полисмен держал перед ней кусок бумаги. Казалось, он с трудом сдерживается, чтобы не встряхнуть ее.
— Это не твое имя! — говорил он с сильным ирландским акцентом. — Мэйбл Уинтер — учительница воскресной школы из Бруклина. Ее родители чуть не умерли от страха, услышав, что она спрыгнула с высоты сорок футов. — Он уперся кулаками в кровать и заговорил сладеньким голоском: — А теперь ты будешь хорошей девочкой и скажешь мне свое настоящее имя, ясно тебе?
Мэйбл плотно сжала губы и посмотрела прямо ему в глаза. Это его разозлило. Он, явный неудачник, выпрямился, затряс бумагой и закричал:
— Ты меня не обманешь! Ты не дура, а просто очередная шлюшка, по глазам вижу! — Он приблизил к ней свое лицо, и тут я услышала, как звякнула цепь: запястья Мэйбл были прикованы к кровати. — А ну назови свое имя, или отправишься в кутузку, а там компания похуже, чем здесь!
Остальные молчали. Один полицейский кашлял в рукав, другой смотрел под ноги. Ирландец взял себя в руки и плюнул на пол.
— Ну, дело твое. — Он махнул рукой двум другим, и они вышли.
Мэйбл не шевелилась. Она выглядела страшно измученной, ее лицо казалось каменным. Она ни разу не взглянула в мою сторону.
Я опустилась на кровать, сгорая от любопытства. Как же ее зовут на самом деле?
Мне не хотелось прощать эту девушку, но я невольно восхитилась силой ее характера. Она была очень похожа на Луэллу. Даже благодаря той злости, которая поселилась во мне, я не смогла бы так нагло смотреть в глаза полицейскому. И придерживаться своей лжи, когда тебя уже поймали. Такому упорству рукоплескала бы здесь каждая, как бы она ни ненавидела Мэйбл, или как там ее звали на самом деле.
Перед тем как заснуть, я решила, что поговорю с ней завтра. Но на следующее утро Мэйбл уже не было. На кровати лежал только тощий матрас, весь покрытый пятнами.
22
Жанна
Когда ты превращаешься в человека, которого сама больше не узнаешь, страшно обнаруживать, что что-то осталось нетронутым.
За две недели до Рождества к нам приехал Жорж. Я не верила, что это мой брат, пока он не вошел в гостиную и я не увидела то же упрямое мальчишеское лицо, которое запомнила, когда он стоял на причале, только худое, резкое и с усталыми морщинами на лбу. Заметив мое удивление, он радостно улыбнулся.
Я вдруг подумала, что выгляжу ужасно: волосы давно не завивала да и пудрой перестала пользоваться. Я, наверное, показалась ему сильно постаревшей.
— Что ты здесь делаешь?
— Разве так положено приветствовать братьев? — Он подошел и осторожно меня обнял. До меня никто не дотрагивался с тех пор, как Эмори поднимал меня с пола несколько недель назад, и уж точно никто сердечно не обнимал. От брата пахло до странности знакомо — какой-то специей, про которую я совсем забыла, и он слегка поцарапал мне лоб щетиной.
Я осторожно отодвинулась, погладила рукав плотного шерстяного пиджака. Демонстрация нежности меня поразила.
— Ты вырос в настоящего француза.
— Какой ужас. Я очень старался стать настоящим англичанином.
— Но почему, господи?
— Я планировал переехать в Лондон, когда получил письмо от твоего мужа.
— Эмори тебе писал?
— Еще как.
— О чем?
— Обо всем. — Жорж взял меня за руки и нежно сжал. — Мне очень жаль, Жанна. Очень. Почему ты не написала? Я бы приехал гораздо раньше.
Я ощутила прилив самых разных чувств. Его внезапное появление растопило внутри меня лед.
— Я не… Я… — Меня поразило, как легко брат предложил мне свою любовь. Я ведь ничего не сделала, чтобы ее заслужить. Столько раз я хотела ему написать, но так и не сделала этого: просто смотрела на лист бумаги, занеся над ним перо…
— Все хорошо, Жанна. Извини, что расстроил.
— Это я должна извиняться перед тобой.
— Боже! — Жорж взял мое лицо в руки и приподнял его. Глаза у него были зеленые. — Не глупи. Понятно, что написать такое тебе было не по силам.
