— Возможно, какой-нибудь другой врач из терапевтического отделения может сделать это вместо профессора Левина? — заботливо предположила секретарша.
— Я никого не могу просить об этом, — отрезал Лазар. — Это не моя частная больница, и врачи в ней не мои слуги. Левин — мой друг. А потому наблюдает за матерью Дори. Так что не произойдет никакой трагедии, — повторил он, поворачиваясь к своей жене и снова говоря злобным тоном, — если она сходит в поликлинику. Уверен, ее это не убьет.
И он погасил в комнате свет, несмотря на то, что в ней еще оставались две женщины. Оглянувшись, я увидел на стене две тяжелые тени в западне из листвы огромных растений, и снова мое сердце было поражено ускользающим и непостижимым очарованием этой непонятной женщины. Мне оставалось только дождаться подходящего времени, чтобы распрощаться с ней, чего делать мне явно не хотелось. Они прошли через ярко освещенный вестибюль, миновав ряды компьютеров и пишущих машинок. Я не двигался, ожидая, пока она пройдет мимо меня. К моему удивлению, я ощутил сладкий запах ее духов, которые она купила в аэропорту, когда мы прилетели в Нью-Дели, — и там же она спрашивала нас, насколько эти духи нам понравились. В эту минуту она была занята некоей длинной и очень запутанной историей, с которой Лазар несомненно успел уже познакомиться за долгий рабочий день, и которую я волей-неволей должен был выслушать тоже, поскольку тащился позади всех — молодой врач, чье положение в больнице значительно ухудшилось, — хотя участие в поездке в Индию, казалось, придало ему статус некоего отдаленного члена этой семьи, пусть даже не в глазах секретарши, которой подобные вещи совсем не касались, — но достаточно, чтобы, к примеру, предложить мне место у доктора Левина. Или чтобы сопровождать милую бабушку этого семейства во время посещения поликлиники на следующий день под моросящим дождем. А после часами ожидать в очереди, чтобы уломать медицинского чиновника выдать без проволочек старой женщине требуемый бюрократами документ.
Но пока мы толклись в коридоре, не в силах расстаться, сердце мое внезапно переполнилось радостью. Мне пришло в голову, что мне не требуется в этом конкретном случае никакого благоволения со стороны всемогущей секретарши, — я сам, лично, мог предложить свою помощь и тем укрепить ту непрочную (один только я знал, насколько непрочную) нить, которая привязывала меня к этой невероятной женщине.
* * *
Итак, перед тем как расстаться с ними в тускло освещенном главном коридоре, я остановился и попросту предложил им свою помощь в заполнении всех необходимых медицинских анкет, требуемых домом для престарелых. И я увидел, как засияли глаза Дори, хотя она и не произнесла ни слова, ожидая, что скажет Лазар. Он определенно колебался, не желая снова оказаться у меня в долгу; но затем обнял меня за плечи и сказал:
— Вы на самом деле готовы это сделать? Это великолепная идея. К тому же ведь вы завтра свободны, верно? — И тут же, в дополнение к «великолепной идее», выдвинул условие — на этот раз моя помощь будет оплачена надлежащим путем, чтобы не получилось так, как с путешествием по Индии, которое я им практически поднес в подарок.
Его жена поразилась:
— Как это могло произойти, что мы ему не заплатили? — повернулась она к мужу.
— Он сам отказался от платы, — сердито пробурчал Лазар и добавил, обращаясь ко мне: — Ну, что же вы застыли! Скажите ей сами.
— Это неправильно, — железным голосом, заявила Дори несколько истерично, на что, я знал это, она была способна. — Это неправильно, — повторила она. — Мы не можем пользоваться тем, что он в отпуске.
— А мы и не пользуемся тем, что он в отпуске, — с некоторым смущением внес коррективы Лазар. — Мы организовали все таким образом, как если бы все эти две недели он находился в больнице, и пусть до поры до времени все так и остается. Пока мы не решим, что нам делать.
— Но это ведь невозможно, — напустилась она на своего мужа. — А кроме всего, это просто противозаконно.
Я был в восторге от этого неожиданного представления. Сделав шаг, я остановился прямо перед ней и в желтоватом коридорном свете посмотрел через стекла очков в ее глаза, вокруг которых от ее автоматических улыбок уже легло множество мелких морщинок.
— Мадам адвокат, — обратился я к ней новым, легкомысленным тоном, который, без сомнения, удивил их всех не меньше, чем меня самого. — В чем здесь противозаконность? В дружбе? — Здесь я взял тонкую руку секретарши, которая, казалось, была в восторге от того духа легкомыслия, исходившего от меня не без поощрения со стороны Лазаров: — Вот кто в качестве свидетеля может предстать перед любой комиссией по расследованию или судом присяжных и поклясться, что я не только не получал каких-либо выгод от знакомства с директором больницы и его женой, но даже наоборот, они не смогли помочь мне вернуться в хирургическое отделение. Все, что было в их силах — это позволить мне поработать временно подменным врачом в терапии. — И, вытащив из кармана маленький блокнот для рецептов, я быстро набросал номер моего телефона, на случай, если они его не запомнили или даже выкинули куда-нибудь, а себе записал адрес матери Дори и ее телефон, договорившись, что завтра поутру мы созвонимся и уточним, когда мы встретимся.
— Я постараюсь быть с вами, — пообещала она.
— Это было бы крайне желательно, — ответил я просто.
И они, еще раз тепло поблагодарив меня и протянув попеременно руки, чтобы открыть друг перед другом вращающуюся дверь, подобно паре неуклюжих медведей, вышли под дождевые струи, заливавшие ярко освещенную площадь.
Вот так, подумалось мне с удовлетворением, протянулась еще одна нить, способная укрепить установившиеся между нами в Индии отношения, которые начали уже было ослабевать и, без сомнения, вскоре исчезли бы сами собой. Но сейчас, когда судьба выхватила скальпель из моих рук и я против собственной воли превратился в терапевта, я смог стать для них семейным врачом и лечить воспаления горла, измерять кровяное давление, следить за показаниями термометра, реагировать на таинственные боли в желудке и, не исключено, давать советы, касающиеся избыточного веса, — и все это одновременно с ненасытной лихорадкой этой странной, невозможной любви, обреченной длиться до тех пор, пока не исчезнет сама собой, в чем я нисколько не сомневался. Но стоило ей, этой невысокой и неловкой женщине, пытающейся держать свой зонтик над головой мужа, поспешно шагавшего к их машине, скрыться из вида, как я вновь ощутил странное томление. Было ли то, что я испытывал к ней, при детальном размышлении, простой похотью? Да, похоть я испытывал, но все было не так прямо и не так просто, потому что в течение долгого времени мои ощущения были смутными и непонятными мне самому. Так, в своих фантазиях мне не хотелось поскорее раздеть ее; мне достаточно было воскресить запах ее тела, чего можно было достичь не только благодаря близости к ней во время путешествия, ибо на самом деле все возникло еще до него, а именно — в большой спальне их квартиры в Тель-Авиве, когда она настояла на том, чтобы я сделал ей прививку, и я на мгновение увидел ее большие, но прекрасной формы груди, усеянные поразительным количеством необыкновенно больших родинок, и, если говорить правду, именно сами эти родинки, а не груди возникали в моем распаленном воображении, когда я лелеял надежду стать частью ее сокровенного бытия.
Я двинулся обратно в направлении моей хирургической палаты, чтобы сказать прощальные слова тем, кто там окажется, собрать свои скромные пожитки и засунуть пальто в мешок для химчистки, на котором красовалось мое имя. И я снова начал удивляться тому, что собирался я делать со все увеличивающимся притяжением моим к этой женщине, которая выставляла меня на посмешище даже в собственных глазах. Хотел ли я и на самом деле завоевать ее в одолевавших меня фантазиях? Не исключено, что все, чего я от нее хотел, сводилось к вдохновению, которое помогло бы — должно было помочь — мне в выборе девушки, в которую я мог бы влюбиться: такую, какую я и мои родители одобрили бы в качестве будущей жены. И тогда получается, что все, чего я хотел, это некоей близости, которая раскрыла, нарисовала бы облик той юной девушки, какой сама она когда-то была со всеми этими родинками, щедро рассыпанными по плечам и рукам, как некие таинственные знаки тех времен, когда она была не только моложе, но и тоньше, и подобно котенку передвигалась игривой походкой на длинных своих ногах. Тогда, удайся моя попытка, я воссоздал бы более точную картину, представил бы себе ясно тот тип женщины, с которой хотел бы связать свою жизнь. Родители полагали, что моя погруженность в профессию и моя преданность им отрицательно сказываются на моих эротических потенциях. Они ошибались. Даже после двадцати четырех часов дежурства в больнице, когда совершенно обессиленный я возвращался домой, и, почти засыпая, стоял под горячим душем, я был в состоянии извергнуть из себя мощную струю спермы. Так что вопрос был не в моей половой мощи, а в невозможности представить себе ту девушку, в которую я мог бы влюбиться. Потому что когда мои пути вновь пересекались с бывшими подругами, с которыми меня связывали приятные, но ни к чему не обязывающие воспоминания в прошлом, и которые теперь были замужем или отбыли в иные края и оказывалось, что за это время они, как правило, становились более красивыми, более интеллигентными и более зрелыми, ощущение потери было особенно болезненным, поскольку я знал, что упустил свой шанс не из-за высокомерия или эмоциональной стерильности, но исключительно по причине летаргии — но не физической, а эмоциональной, источник которой находился во все возрастающей способности не только довольствоваться одиночеством, но и наслаждаться им. И тут я натыкаюсь на женщину, которая во всем противоположна мне. Чья неспособность оставаться дома в одиночестве, без мужа под боком, оказывается не только не смешной, не раздражающей нисколько, но даже по своему глубоко привлекательной.
