Действительно, ситуация оказалась нелепая.
…Нет-нет, Игоря это, конечно, абсолютно ни к чему не обязывает, Фурман хотел просто с ним поговорить – уточнить какие-то детали, прояснить для себя кое-какие вопросы… «А, так это допрос? Ты бы так сразу и сказал!
А то, понимаешь, “роман” какой-то… Я даже испугался поначалу… Да нет, дурачина, за тебя, конечно! Думаю: ну все, совсем спятил Эдуардыч…»
Дальше «интервью» пошло уже полегче.
Биографические подробности Фурмана интересовали лишь постольку-поскольку; изложенные по его просьбе представления Игоря о том, что можно условно назвать «кодексом мужского поведения», поражали своей «солдатской» примитивностью и переросли в довольно горячую дружескую дискуссию; ну а напоследок Фурман припас свои «наивные» вопросы о коммунарстве. Впрочем, «за все коммунарство» Игорь отказался отвечать – только за себя лично. Но Фурману и этого хватило. Коротко пересказав историю своего неудачного сближения с карельскими коммунарами, он напомнил Игорю о зимнем сборе в Горках, на котором они «комиссарили» на пару: их побег в дом-музей Ленина, то, как Игорь заранее, еще на подходе к этому святому для настоящих коммунистов месту, молча и ненавязчиво обнажил голову, как поразили их обоих огромные фотографии мертвого Ильича, и как ночью Игорь мастерски успокаивал разгулявшихся девиц; и то, как он недавно пришел к Машке пьяный и глупо приставал к ней, – все, все Фурман свалил в одну кучу. «Подожди-ка, к чему ты ведешь?..» – растерянно попытался остановить его Игорь. Но ведь было еще и все то, что Фурман увидел на коммунарском сборе в Челябинске… Завершил он свое страстное выступление «одним мелким, ерундовым, но тем не менее показательным эпизодом», который случился с ним на сборе и о котором он тогда никому не стал рассказывать.
Вечером, как раз во время их последней, провальной репетиции ему потребовалось сбегать в туалет. Расположенные поблизости оказались заперты, и ему пришлось спуститься на тот этаж, где стояло школьное знамя, – там туалет почему-то был открыт. Фурман, находившийся в легкой задумчивости, уже собирался уходить, когда туда влетели двое возбужденно обсуждающих что-то старшеклассников. На обоих были коммунарские галстуки, что автоматически вызвало у Фурмана расположение и симпатию. Парни, явно торопясь и не обращая внимания на постороннего, между делом продолжали свой разговор, посвященный, как можно было догадаться, их приятелю, который только что то ли страшно оскандалился, то ли наоборот, сорвал какой-то необыкновенный успех у девчонок, – а возможно, и то и другое сразу. В общем, это был обычный уличный мат-перемат, и в описываемой с его помощью ситуации все ее участники представали в виде стаи юных краснозадых павианов, бессмысленно гоняющихся друг за другом и имитирующих позы взрослых особей. Ну да, казалось бы, бытовое дело, что тут такого, улыбнуться и тут же забыть. Но Фурман был – огорчен, оскорблен, не то слово, – ведь для него эти парни были настоящими коммунарами, других в этом мире не было, но хуже всего то, что где-то совсем рядом, буквально за углом, находилось их священное знамя, перед которым они каждый раз торжественно замедляли шаг… Черт! Черт! Как же все это в них уживается? Как это все в нас уживается?!
Игорь, устало покряхтев и покачав головой, отстраненно сказал: «Ну знаешь, Эдуардыч… Если честно, ты меня просто сразил этим своим вопросом. Даже не знаю, что тебе ответить… Это же обычные мальчишки, живущие своей жизнью. У них ничего такого, о чем ты говоришь, и в голове-то нет. Может, и к счастью…»
Чего Фурман хотел добиться этим разговором, так и осталось непонятным. Но он был доволен. Ему казалось, что «автор» и «герой» хорошо отработали свои роли.
4Когда Фурман спросил Морозова, не обиделся ли он на почти двухнедельный перерыв в их общении, тот только удивленно отмахнулся – да он этого вообще не заметил, разбираясь с разными накопившимися делами. Но оказалось, что за это время Морозов успел написать шестистраничный текст со странным названием «Трактат о БДК», который можно было бы считать его настоящим ответом. В предисловии объяснялось, что «трактат» – это всего лишь условное обозначение серии задуманных автором научно-публицистических материалов, а аббревиатура БДК расшифровывалась как Большой Духовный Контакт. Однако речь шла вовсе не о контакте с неким «высшим разумом».
Констатировав наличие серьезного кризиса в небольшом дружеском коллективе, в дальнейшем для простоты именуемом «круг», Морозов отмечал, что полноценное социально-психологическое изучение такого объекта представляет большую трудность, в том числе из-за его абсолютно неформального характера – отсутствия ясных целей, задач и результатов деятельности, фиксированного членства, управленческой иерархии и т. д. Поэтому для первичного описания внутренней структуры круга он предлагал использовать довольно неожиданный критерий – «качество общения». Оценка производилась по двум параметрам: во-первых, сложность и глубина межличностных отношений членов круга, и во-вторых, степень важности и неотменимости для каждого его общения с другими. Высший уровень качества общения Морозов и называл «Большим Духовным Контактом», утверждая, что без учета этого показателя невозможно планировать никакое общее будущее.
Поскольку предметом исследования было что-то вроде поля притяжения между отдельными «телами» в условно ограниченном пространстве, простейшей наглядной моделью данного процесса могла служить карта Солнечной системы или, учитывая отсутствие в изучаемом объекте выраженного центра, схема расположения звезд в какой-нибудь галактике. Те члены сообщества, которые сильнее других были озабочены какими-то собственными, посторонними для круга делами – неважно, профессиональными или личными – и в перспективе могли достаточно легко выйти из него, переключившись в режим необязательных приятельских отношений с остальными, на карте должны были смещаться от центра (уровень БДК) к внешней границе круга. А те, для кого общение именно с этими конкретными людьми представляло абсолютную ценность, «силой взаимного притяжения» стягивались ближе к центру. В тексте имелась соответствующая картинка, сделанная явно на скорую руку: лихой круг, местами загаженный изнутри темными кружочками с мелко написанными именами. Вглядываться в нее особого желания не возникало, тем более что дальше вниманию читателей предлагались комментарии. Признавая, что его оценки носят безусловно субъективный характер, автор предупреждал, что некоторые комментарии содержат «резкие личные выпады» (читателю оставалось только тяжело вздохнуть). Так, на безжалостный взгляд Морозова, «старика Макса» в силу каких-то внутренних и, не исключено, весьма мучительных для него самого причин (в которых Морозову неохота было копаться) неудержимо сносило в «открытый космос», – да, в общем-то, и бог с ним, с этим холодным задавакой, пусть плывет куда хочет; Наппу и Мариничева, по факту являясь самыми крупными в данной планетной системе «телами», буквально с каждым днем утрачивали свое прежнее гигантское и определяющее влияние на всех остальных; Минаев же, на которого, при всех его несомненных человеческих достоинствах, давила, с одной стороны, тяжелая ситуация с учебой, с другой – мучительные конфликты с родителями, а с третьей – непростые отношения с Асей, пока болтался где-то посередине (на пару с Асей, естественно, – но вот она-то, наоборот, стремительно набирала очки). С Машкой, челябинцами и другими недавно вошедшими в круг людьми у Морозова не было глубоких личностных отношений, поэтому все они оказались рассеяны по внутренней границе круга. Поблизости от пустующего «звездного» центра на картинке одиноко висели три маленькие планетки: «Соня», «Фур» и «Морозов». В предпоследнем абзаце Морозов объявлял, что только с этими двумя людьми у него имеется максимально возможный уровень БДК, и он не представляет свою дальнейшую жизнь без общения с ними.
Заканчивалось все ироничными дружескими извинениями за возможные обиды и приглашением к дискуссии.
Чтение «трактата» вызывало противоречивые чувства. Соня с Фурманом, как первые читатели, считали, что устраивать публичное обсуждение этого текста не стоит – единственным результатом будет то, что все окончательно переругаются. Минаев и Ася с ними согласились. И пафосное словосочетание «Большой Духовный Контакт», после того как Соня пару раз употребила его со злой иронией, стыдливо ушло в тень.
Но на творческую плодовитость Морозова это никак не повлияло. Он продолжал выстреливать новыми сочинениями с наукообразными названиями: «F-общество, F-модели, F-проблемы» (буква «F» означала «future» – будущее – и маркировала цикл «футурологических» заметок, в которых социальная революция противопоставлялась коммунарской утопии, а наивные интеллектуальные построения Наппу подвергались разгромной марксистской критике), «Конечное наложение полей и некоммунальные малые группы» (результат быстрого пролистывания пары каких-то книжек по социологии), «Кенология» (не путать с «кинологией», наукой о собаках, здесь в основе совсем другой латинский корень!) – в общем, успешно действовал как прототип образа Соци из фурмановской части «Метрополитена», продолжение которого было отложено из-за других важных дел.
