— Диспансеризацию? — не поверил своим ушам Дорохов.
— Да, да, вы не ослышались. И это тоже связано с экспериментом. Он, если можно так выразиться, носит социо-биологический характер. — Серпин развел руками: мол, ничего с этим не поделать. — Для объективизации и интерпретации данных просто необходимо располагать результатами медицинских тестов и, в частности, выводами психолога. Поверьте, это действительно серьезно, иначе я не позволил бы себе вас побеспокоить…
— А этот, в кресле, так ни слова и не сказал? — хмурилась Мария Александровна, слушая за вечерним чаем рассказ Дорохова.
— Молчал, как рыба! — Андрей закурил, приоткрыл на кухне фрамугу, чтобы дым тянуло на улицу. — Я его толком и не разглядел. Невысокий, худой, лицо сухое, носатое. Когда он раскуривал трубку, я заметил, что есть в нем что-то птичье.
Мария Александровна долго размешивала в чашке сахар, следила за водоворотом кружившихся чаинок.
— Не нравится мне все это, — сказала она наконец. — Не пойму, чего они от тебя хотят.
— Скорее всего, чтобы я участвовал в кампании по выборам их кандидата, — предположил Андрей. — Сначала, как у них это водится, со всех сторон проверят, а потом предложат работу. После успеха Ксафонова выглядит весьма логично…
— И ты согласишься? — в голосе Марии Александровны прозвучало сомнение. Она смотрела на Дорохова с какой-то странной полуулыбкой, в которой при желании можно было прочесть жалость и сочувствие.
— Вряд ли. Правда, все это лишь мои догадки, но участвовать в политических шоу я согласие дал.
В этот вечер Мария Александровна была особенно задумчива и тиха. С книгой в руках она устроилась в кресле в углу большой холодной комнаты, обставленной блестевшей в полутьме полированной мебелью. В свете низко склоненной лампы страницы книги казались особенно белыми. Иногда Маша их переворачивала, но делала это автоматически, прочитав глазами последнюю строку. Мысли ее были далеко. Дорохов без дела слонялся по квартире, пробовал смотреть телевизор, но передачи казались убогими и глупыми, какими и были на самом деле. Когда между мужчиной и женщиной остается что-то недосказанное, но понятое каждым по-своему, возникает нечто похожее на томление духа, постепенно перерастающее во взаимное неудовольствие, чреватое взрывом эмоций из-за любого пустяка. Внутренний диалог изматывает и рано или поздно вырывается наружу, и тогда даже сдержанные, умные люди перестают заботиться о последствиях своих слов и безобидная на первый взгляд ситуация начинает стремительно развиваться по логике мазохистов: чем хуже — тем лучше. Потом?.. Потом, возможно, оба скажут, мол, накопилось, и, скорее всего, пожалеют о содеянном, но это будет потом.
— Такое чувство, будто ты все время меня осуждаешь! — Дорохов вошел в комнату, прислонился спиной к дверному косяку. — Может быть, я чем-то тебя обидел?
Маша оторвалась от книги, посмотрела в полутьму.
— Да, нет… Почему ты так считаешь?
И хотя слова ничего особенного не выражали, давешняя недосказанность вспыхнула в крови пожаром, заметалась раненым зверем.
— Но я же чувствую! — Андрей похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
— Ради Бога, не кури здесь. И вообще…
А вот это уже было лишним. Безобидное в другое время «и вообще» возымело эффект поднесенной к бочке с порохом спички.
— Что «вообще»? — Дорохов сверкнул глазами, скрестил на груди руки. — Ну, скажи же, я чувствую, тебя давно подмывает сказать!
Мария Александровна отложила в сторону книгу.
— А что говорить?.. Мне обидно, что к тебе относятся, как к призовому жеребцу — разве что в зубы не заглядывают, — а ты все терпишь. Неужели не ясно, что тебя спровоцировали и заставили работать на Ксафонова, что разыгрывался заранее расписанный по ролям сценарий! Я чувствую: и теперь происходит то же самое, и ты лишь игрушка в чьих-то руках, но сам ты почему-то не желаешь этого знать! А ведь люди тянутся к власти исключительно от пустоты собственной жизни! — Маша смотрела прямо в глаза Дорохову. — Власть дает им иллюзию нужности и значимости, и этой иллюзией они живут. Власть заменяет им все: любовь, дружбу, самую жизнь. Они цепляются за нее из последних сил, потому что иначе их поглотит пустота бытия, вселенская пустота. Я же вижу, что с тобой происходит, и мне страшно…
Тут бы и поставить точку, подойти к женщине, обнять, но маховик раздражения накопил слишком много зла, так просто его не остановить.
— Хорошо, допустим я живу не так! Ну а сама-то ты что делаешь в жизни? — губы Дорохова сложились в усмешку, тон стал язвительным. — Кому нужны эти твои искания, копание в истлевшем старье?
Этого нельзя было говорить, и Андрей знал, что нельзя, но сказал. Маша вздрогнула, посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, как если бы видела в первый раз.
— Кому нужны?.. Мне! Если то, что человек делает в жизни, не нужно ему самому, то и никому это не понадобится. А я… я изготавливаю зеркало, в которое человек, если захочет, может заглянуть и узнать себя, узнать, что все уже было, узнать кое-что о своем будущем. Ты ведь об этом никогда не задумывался, а страну к октябрьскому перевороту подтолкнули маленькие чиновнички, этакие акакии акакиевичи, преследовавшие каждый свой собственный интересик. Интересик крошечный, мизерный, но все вместе они спустили на тормозах великие реформы, выхолостили их в угоду своим сиюминутным барышам. Зла в России всегда было предостаточно, а тут оно еще многократно умножилось. Тебе ситуация ничего не напоминает?.. Впрочем, к чему я все это тебе говорю…
Мария Александровна взяла с колен книгу, раскрыла ее, но читать не могла. Похоже было, ее колотила нервная дрожь.
— Извини. Я не хотел…
— Оставь меня, уйди.
Направившийся было к Маше Дорохов вернулся к двери и уже из коридора повторил.
— Я действительно не хотел, прости!
Следующая неделя пролетела незаметно, в делах и хлопотах. Два дня было убито на хождение по врачам в совершенно закрытой для нормальных людей поликлинике, где лысый, бородатый психоаналитик — сам, скорее всего, не без отклонений — выспрашивал у Дорохова с пристрастием, не боится ли тот темноты и женщин в черных колготках. Поскольку предстояли телевизионные дебаты, Андрей не то, чтобы к ним готовился, но все же полистал текущую прессу. Кроме помойных рек и подленького подхихикивания, на ее страницах ничего не было. После многих десятилетий ханжеской коммунистической морали российские газеты как будто с цепи сорвались. Взиравшая на эти крысиные гонки страна из последних сил сдерживала рвотные позывы.
Однако в сложившейся ситуации для Дорохова имелось и кое-что полезное. Ему, ни к чему конкретно не стремившемуся, не принадлежавшему ни к одной их рвущихся к власти команд, было легко оставаться самим собой. Поэтому во время проходивших в два тура телевизионных дебатов Дорохов скорее посмеивался над их участниками, чем старался убедить телезрителей в своей правоте. Как-то так выходило, что без всяких к тому усилий Андрей оставался в центре всеобщего внимания, и к нему, как к представителю интересов населения, чаще всего апеллировал ведущий программы. Находясь над схваткой, Дорохов явно выигрывал в сравнении с заангажированными политическими гладиаторами, усердно и старательно отрабатывавшими полученную мзду. Как ни странно, большинство вопросов телезрителей прямого эфира также предназначалось ему, и, отвечая на них, Андрей себя не сдерживал. Скрытый в его словах юмор будто подмигивал людям — уж кто-кто, а мы-то с вами знаем цену пустым обещаниям, — естественность поведения вызывала симпатию. Второй тур политического шоу смотрело больше сорока миллионов телезрителей. По крайней мере, так утверждала телевизионная статистика, и, похоже, на этот раз не врала.
Уже на следующее утро после заключительного эфира в квартире Дорохова раздалось сразу несколько звонков от первых лиц политических партий, ведущих борьбу за президентское кресло. Предлагали одно и то же — на любых условиях присоединиться к своей команде. Не стесняясь, сулили деньги и посты в новой администрации, но Андрей энтузиазма не проявлял и всем отвечал уклончиво.
Серпин позвонил ближе к полудню, говорил, как обычно, подчеркнуто спокойно. Встречу назначил на вечер. Все та же темно-синяя «Ауди» с молчаливым шофером ждала Дорохова в назначенный час у подъезда. На этот раз поехали не на дачу, а в центр города, в район Старой площади, где когда-то размещался могущественный Центральный комитет партии. Как и в былые времена, хмурые парни в штатском сверили выданный Дорохову пропуск с удостоверением личности. Человек, который вел машину, сопровождал Андрея неотступно. Поднявшись по лестнице, они вдвоем пошли бесконечными, устланными ковровыми дорожками коридорами. У одной из дверей сопровождающий остановился и, постучав, пропустил Дорохова в кабинет. В отличие от царившего в здании приглушенного света, небольшая комната была ярко освещена находившимися под потолком плафонами, на единственном окне висели плотно задернутые белые занавески. Сидевшие за столом двое мужчин при появлении Дорохова поднялись. Серпин сделал шаг навстречу гостю и, пожав руку, подвел Андрея к невысокому, худощавому человеку, как к старшему.
