Бабушка Мими качает головой и, восхищенная, выносит свою оценку:
— Она здорово рассуждает, эта малышка. Это все правильно, что она сказала, право слово. И вот что я вам еще скажу: я больше люблю тех, кто говорит прямо, что думает, чем сладкоречивых хитрецов, которые наносят вам удар исподтишка. Как она все умеет объяснять, малышка! Надо ей учиться на адвоката.
— Я не хочу быть адвокатом! Я хочу содержать приют для несчастных животных, как вы. Но не такой грязный. У меня будет муж, чтобы зарабатывать деньги для этого, и на них я куплю много маленьких прелестных домиков для собак и кошек, где будет полно красивых подушек, на которых будут вышиты их имена, чтоб они не перепутали, а еще там будет центральное отопление, и еще цветы и зелень вокруг, и большое поле, чтобы они могли бегать и тренироваться, и даже бассейн там будет, чтобы они могли охладиться в сильную жару. И там еще маленькая больничка со специальным врачом для животных… Как его называют, папа?
— Ветеринар.
— Да. Ветеринар, очень опытный, чтобы их выслушивать и измерять у них температуру.
Все умильно улыбаются. Женевьева гладит Жозефину по волосам:
— Тебе придется выйти замуж по крайней мере за мультимиллиардера, моя милая. Или же тебе самой придется стать ветеринаром.
Жозефина размышляет.
— Это не так глупо, что ты сказала. Долго надо учиться на ветеринара?
— Я думаю, довольно долго.
— Тогда я вполне могу начинать. И, как знать, может, я встречу мультимиллиардера, пока учусь?
Все это трогательно, но мы приехали выбрать щенка, пора заняться делом.
Будь на то воля Жозефины, она взяла бы их всех. Мне самому неловко проходить мимо отчаянной надежды в этих глазах, мимо молодых существ, полных жизни и резвости, созданных для бега и прыжков, заточенных на одном квадратном метре… К счастью, бабушка Мими настороже. Она вручает моей дочери очаровательного щенка-коккера четырех месяцев от роду, который тут же с рычанием принимается грызть подвеску, висящую у нее на шее. Уши, широкие, как ракетки, хлопают его по морде в такт движениям головы. Малышка смеется от счастья. Она спрашивает:
— Как его зовут?
— Лулу… Ах нет, Лулу, это был его братец, которого я отдала вчера. А его зовут Тотош.
Жозефина морщит носик:
— Это ему не подходит. Я буду звать его Фрипон.
Я люблю узнавать новое. Я спрашиваю:
— Почему Фрипон, Жозефина?
— Потому что он рыжий.
— Да? Понятно… — Мне не очень ясна причинно-следственная связь между рыжим окрасом и этим именем. Но главное назвать, не правда ли?
Кузен кузины прогуливается между боксами, заложив руки за спину, с видом любопытствующего, которого это все не касается. Однако я замечаю, что, притворяясь равнодушным, он внимательно рассматривает собак, особенно крупных пород. В конце концов он непринужденно подходит к хозяйке этих мест.
— Может, было бы недурно, если бы я захватил отсюда одного, то есть собаку. Это для дяди, чтобы охранять лавку, понимаете? Потому что, надо сказать, по вечерам он, то есть дядя, вернее, его бакалея допоздна остается открытой. Это хорошая мысль — не закрываться допоздна, потому что, вы понимаете, люди, которые поздно возвращаются с работы, знают, что смогут купить себе пожрать, даже если все другие лавочки закрыты. Но это опасно без собаки в таком квартале, со всей выручкой в кассе и при теперешней молодежи. Ну, вот я и подумал, может быть, у вас найдется подходящая собака для дяди. Крупный пес, страшный, то есть со злобным видом, но на самом деле вовсе не злой, иначе он будет кусать клиентов, это плохо для дела, понимаете? Он только пугает, он здесь, лежит на полу в лавке, и тогда грязные типы видят его и решают, что их план не годится.
Фатиха хлопает в ладоши:
— Ой, здорово, вот это идея! У вас есть, мадам Мими, такая собака, как он говорит?
— Бабушка Мими размышляет. Недолго.
— Может быть, у меня есть как раз то, что вам нужно. Но прежде скажите-ка мне вот что. Лавочка все время открыта. Собака выйдет погулять. И если она попадет под машину?
— Вы правы. Нужна такая собака, которая не пойдет гулять одна. Или которая ложилась бы на тротуар прямо перед лавочкой, чтобы погреться на солнце. Она должна быть очень спокойной и гулять только на поводке.
Вмешивается Фатиха:
— Выводить ее буду я! Я буду подолгу с ней гулять. И даже бегать с ней. Я знаю окрестности.
— Ты обещаешь мне, что будешь это делать?
— Да, мадам, обещаю.
— Каждый день?
— Да, мадам. Каждый день. Но писать он может сам в канаву перед лавкой.
— Да. Это он может. Так как вы друзья Женевьевы, я вам доверяю. Я Дам вам очень смирную и умную собаку.
Она выходит, потом возвращается, ведя настоящего монстра. Крупный и толстый, как ньюфаундленд, такой же лохматый, мордой в чем- то схожий с лабрадором. Он вышагивает с грацией большого плюшевого медведя, спокойно обнюхивает нас одного за другим. Фатиха таращит глаз, не смея верить в такое большое счастье. Она робко протягивает руку, почесывает массивную голову. Мощная зверюга разваливается у ее ног, как бы подтверждая свое согласие. Кузен важно качает головой.
— Да уж, с первого взгляда этот внушает страх. Но сразу же становится видно, что в душе он очень добрый.
— Не всегда. Он сторож. При малейшем подозрительном движении — хап!
— А как его зовут? — спрашивает Фатиха.
— Брутус. Но вы не обязаны сохранять это имя.
— В том, что касается имени, будет решать дядя, — говорит кузен. — Имя, это очень важно.
Фатиха спрашивает:
— Сколько же ему лет, мадам?
— Четыре года. Его хозяйка умерла, а сын решил, что его дорого кормить. Вот уже восемь месяцев он сидит в боксе… Эй, старина Брутус, у тебя будет семья! Ты доволен, я думаю?
Она нагибается, целует большой черный нос. Собака виляет хвостом и щедро облизывает ей лицо языком. Когда она распрямляется, слеза стекает по морщинистой щеке.
Я слышу, как Фатиха вполголоса доверительно говорит Жозефине:
— Ты знаешь, он только делает вид, что пес нужен для того, чтобы пугать воров, но я-то знаю, что ему очень хотелось иметь собаку. Он добрый, понимаешь, но это мужик, а мужик должен быть жестким, если хочет заставить уважать себя.
— Понимаю, — говорит Жозефина. — С папой то же самое. Значит, прикинемся, что мы им верим, это доставляет им такое удовольствие!
Я рад, что моя дочь продвигается гигантскими шагами в знании мужской психологии… Однако час отъезда пробил. Я оставляю бабушке Мими чек, щедрый настолько, насколько мне позволяет мой банковский счет, скупо пополняемый вознаграждением, выплачиваемым Суччивором. Кузен кузины тоже вносит свою лепту. Женевьева разгружает сумки и ящики с коробками корма, купленными для этого случая. Тут моя Жозефина торжественно протягивает бабушке Мими совершенно новенький билет в пятьсот франков, объясняя мне:
— Мама думала, что ты на мели. И потом, это моя собака, я плачу за нее сама, иначе она не может по-настоящему принадлежать мне, понимаешь? Первые деньги, которые я заработаю, пойдут в уплату долга маме за собаку.
— Но, — говорит бабушка Мими, — твой папа уже заплатил за собаку. Он дал мне даже слишком много.
Жозефина делает королевский жест:
— Вы можете оставить все себе. Папин чек, это для того, чтобы купить хорошего корма для животных, а еще на ветеринара.
— Ветеринара, Жозефина.
— Я так и сказала, разве нет?
Возвращение похоже на триумф. Жозефина, сияющая, с трудом удерживает Фрипона, очень возбужденного, упорно пытающегося наброситься со своим пронзительным щенячьим тявканьем на невозмутимого Брутуса, который ограничивается тем, что смазывает его по мордочке своим широким, как тряпка, языком. Фатиха сжимает в объятиях своего живого плюшевого медведя, зарывается носом в густую шерсть и воркует слова любви на арабском. Кузен за рулем хмурит брови. Я предполагаю, что он находит неприличным такое публичное изъявление нежности к созданию, не являющемуся человеком.
В ивовой корзинке у меня между ногами лежат два старых больных кота, которыми решила заняться Женевьева.
— Там ведь очень сыро. Ей тяжело топить. Она перегружена. Если бы я их оставила, они бы умерли через два дня.
— А что у них?
— Гастроэнтерит или что-то вроде этого. Если мы вернемся не очень поздно, я покажу их ветеринару этим же вечером. Надеюсь, что Арлетт лучше.
— Арлетт?
— Моя подруга. Которая меня приютила. Ты уже забыл?
— Для меня, ты знаешь, имена… Если бы ты сказала "старая дама", я бы… Она больна?
— Она простыла. И от этого хандрит… Она боится смерти. Не столько из-за себя, сколько из-за животных. Она знает, что я о них позабочусь, но она боится, что мне придется покинуть дом, если… Я оставила ее на соседку до вечера. Мне надо быстрее вернуться.
Я почти закончил. Вернее, я закончил. На самом деле я уже должен был бы бегать по издательствам с рукописью, повсюду оставляя копии. Должен был бы… Но я не устаю ее переделывать. Я просыпаюсь, как от толчка, мне приходит в голову мысль, прекрасная мысль, надо обязательно найти возможность вставить ее куда-нибудь. Особенно диалоги… Я никогда не нахожу их достаточно живыми, достаточно достоверными… Может быть, у меня та же болезнь излишней скрупулезности, что и у персонажа из "Чумы", если я не путаю, который никак не мог уйти дальше первой строки своего романа? Ну, нет, я же преодолел ее, первую строку, я даже победно пересек финишную прямую! Теперь мне надо напечатать рукопись и сделать фотокопии. Я займусь этим завтра. Но тогда я не смогу больше прикоснуться к ней. Полагаю, что каждому писателю известны подобные сомнения. Итак, решено: завтра. А сегодня у меня свидание с Элоди.
