Но тут возник громадный, добрый человек, похожий на Матвея Матвеича, он один понял желание уносимого с поля футболиста, который увидел футбольный мяч, дожидавшийся, когда снова продолжится игра. Это был самый обыкновенный мяч, сам Скачков тоже сыграл им сотни матчей, но почему-то именно сейчас, когда ему оставался последний круг по полю, он почувствовал, что не в состоянии уйти за бровку, не подержав мяча в руках. Не говоря ни слова, он стал тянуть к мячу руки, тянуться в немом отчаянном усилии, точно от этого зависело многое в его оставшейся судьбе, многое, почти что все. Скачков, едва не застонав, схватил протянутый мяч, прижал его к груди и, чтобы до конца облегчить свое сердце, зажмурился, приник к мячу губами. Он был теплым, шершавым – это ощущение так и осталось на губах.
– Ты плачь, плачь! – кричал Скачкову громадный массажист. – Зачем ты стесняешься? Я же не стесняюсь!
И точно, мясистое лицо бывшего штангиста было мокрым, слезы лились ручьем, однако он не утирал их, не стыдился, а, наоборот, показывал свое счастливое лицо трибунам, каждой попеременно. Конечно, массажист был прав, и Скачков ощутил, как сразу отпустило ему сердце, оно словно оттаяло, и боль, теснившая его с той минуты, когда он увидел свое имя на афише, стала убывать и убывать, пока не сошла совсем на нет…
В разбитое окно задувало свежестью, ровно, монотонно шумел разошедшийся дождь. Подушка под щекой отчего-то холодила, Скачков пощупал и обнаружил влажное пятно. Уж не слезу ли он пустил во сне? Умиротворенный сознанием того, что эта непростительная слабость навсегда останется его маленькой тайной, он перевернул подушку и закрыл глаза.
Забываясь под шум дождя, он успел подумать, что по приметам перед матчем все как-то спуталось, перемешалось и сейчас невозможно разобрать, какая из них к добру, а какая к худу. Не к добру, конечно, немирные отношения Каретникова с Гущиным, хотя поездка в Маутхаузен поклониться памяти замученных соотечественников неожиданно оказалась не растратой сил, чего так опасался Гущин, а, наоборот, зарядом невыразимой силы, и Скачков еще раз поразился тому, как все-таки много надо знать и уметь настоящему тренеру, знать не в тонкостях игры, совсем нет, а в чем-то более основательном и важном (по обыкновению, Скачков больше чувствовал, нежели мог выразить словами). Дождь, грянувший ночью, вроде бы к добру (хотя играть все-таки лучше не по грязи), но вот разбитое окно, а главное – сон, в котором присутствовало футбольное поле!.. И все же, как ни казалась опасной последняя примета, он, расслабляясь, засыпая, разрешил себе еще одну тайну: наперекор всему захотел вернуться к прерванному сну и досмотреть, чем все там кончится…
К утру ливень прекратился, но небо оставалось тяжелым, мрачным. Озабоченный Стороженко, поглядывая на низкие тучи, высказался по-крестьянски: ранний гость до обеда, поздний гость до утра. К началу матча, считал он, должно бы распогодиться.
Все утро Скачков ходил вялый, точно невыспавшийся. Врач Дворкин ни о чем не спрашивал его, но поговорил с Арефьичем, и тот зашел к Скачкову в номер.
– Ты что, Геш?
– Да отстаньте вы! – не выдержал Скачков. – Все в порядке. Арефьич поизучал разбитое стекло, зачем-то глянул вниз и вышел.
Вскоре он вернулся и поманил Скачкова пальцем:
– К Степанычу.
«О, черт, вот привязались!»
Иван Степанович лежал на кровати, под спиной несколько подушек. Опустив на грудь свою тетрадь с расчетами, он покусывал зубами карандаш и смотрел, смотрел на Скачкова странным взглядом издалека, словно на глаз определял ему настоящую цену, но Иван Степанович думал о матче, до начала которого оставалось совсем немного.
– Понимаешь, Геш, лежу я сейчас… И вот что мне кажется. Скажи, что бы ты делал, если бы вдруг заполучил в команду такого игрока, как Фохт? Это же Фохт, не кто-нибудь! Правда? По-моему, ясней ясного, что всю игру они построят на нем. Ты согласен? А если так, то на это как раз и наша надежда. Моя! Очень, очень я, брат, надеюсь на это!
Одеяло ему мешало, он спихнул его в ноги.
– Смотри – кто у них в нападении? Зихерт, он, сам знаешь, разыгрывающий. Фогель заводится вечно. Ригель хам, несерьезно. Фохт, Фохт у них ударная сила! Козырный туз. Они просто обязаны будут играть на него. Весь расклад у них для этого, другого нет. «На, скажут, забивай!» А вот как раз забивать-то ему мы и не да-дим! То есть, должны не дать. И знаешь, кто не даст? Ты, Геша. Ты, ты, только ты! Фохт целиком ложится на тебя. Умри, но не дай ему дыхнуть. Привяжись и не отставай. Если он даже на ворота залезет, все равно за ним!
В защиту сегодняшней персоналки говорило еще и такое соображение: Фохту, игроку высокого класса, нельзя давать свободы на поле, для его нейтрализации не грешно и «разменять» сильного игрока (в данном случае Скачкова).
Иван Степанович заметил:
– Зато если Фохт у них «провалится», у них вот такая дырища образуется. Тут ты, Геш, сразу посылай Серебрякова!
Из особенностей австрийского нападающего тренер отметил, что Фохт вполне естественно уходит и вправо, и влево. Держать его нужно по всему полю, но не плотно, а с форой, примерно, в два метра, – тогда он не сможет обыграть опекуна на встречном движении, «противоходом». Лучше всего атаковать Фохта вполоборота, давая ему движение только в одну сторону, менее опасную по ситуации, чтобы в крайнем случае выбить мяч в подкате.
Стукнув в дверь, вошел Дворкин, непривычно возбужденный. Сейчас выяснилось, что обед, какой полагается команде в день игры, не будет готов к установленному часу. Хозяин отеля объяснил это тем, что обед обычно готовится к вечеру. Дворкин ходил ругаться и весь кипел. По режиму ребята должны были плотно пообедать за пять часов до матча.
– Иван Степанович, так невозможно. Обеда нет, переводчика нет. Хозяин, извините, как баран. Ничего не понимает!
С кряхтением поднявшись, Каретников стал нашаривать ногами тапочки. Приходится идти самому. Впрочем, любая забота была ему сейчас спасением, потому что помогала скрадывать медленно убывающее время ожидания.
За полтора часа до матча ребята натянули плащи, собрали сумки и сели в автобус. Под ровным сеющим дождем команда поехала на стадион. Дождь футболу не помеха, матч состоится при любой погоде.
По дороге Виктор Кудрин, не в состоянии выносить угнетенного молчания, принялся за Батищева – припомнил, как Семен сдавал недавно экзамен на право вождения автомобиля.
– …подполковник этот болельщик, и Сема ему роднее сына, но хоть для близиру-то он пару вопросиков должен кинуть! «Семен Анисимович, спрашивает, что вы будете делать, если вдруг загорится красный свет?» Сема лоб гармошкой. «Остановлюсь, наверное…» – «Правильно! Молодец! А… если зеленый свет? Да вы, говорит, не волнуйтесь, подумайте хорошенько, мы подождем». Сема думал думал: «Наверное, поеду…» – «Ну, так поздравляем вас, Семен Анисимович! Вот вам сразу международные права, езжайте хоть за границу».
– Да хватит тебе! – оборотился на него со своего места Иван Степанович. – Вот завелся.
Виктор сконфуженно примолк и больше до самого стадиона никто не произнес ни слова.
Возле стадиона, где команда по утрам проводила тренировки, пузырилось необозримое количество мокрых зонтиков. Зрители дисциплинированно расступались и в полном молчании провожали автобус глазами. Напоследок шофер развернулся лихо, по-заграничному. Дома для такого разворота Николаю Ивановичу помешали бы гремучие трамвайные пути и самосвалы с бетоном, беспрерывно снующие с соседней стройки. Да и болельщики теперь бы уже облепили автобус… Здесь же был простор мокрой площади перед подъездом, парикмахерская аккуратность зелени, глубокомысленный монумент, одиноко мокнувший под дождиком.
В раздевалке сильно, едко пахло массажной растиркой. Дожидаясь очереди, ребята расхаживали еще прикрытые, подавляли нервную зевоту. Арефьич сходил в другой конец коридора, где помещалась раздевалка австрийцев, и сказал, чтобы не торопились, хозяева еще не приехали. Дворкин помогал перевинчивать шипы на бутсах.
Заметив, что Федор Сухов, как запасной, слоняется, не раздеваясь, Иван Степанович рявкнул:
– Это еще что за номера? А форма где? Живо!
И покуда Федор, недоумевая, заталкивал скомканные носки в туфли, Иван Степанович снова опустил голову, совсем, казалось бы, не замечая, что происходит вокруг.
Возле Скачкова хлопотал Дворкин, держал наготове свежий резиновый бинт и наколенник.
– Не будем сегодня бинтоваться, – шепотом сказал ему Скачков. – Хочу сыграть получше.
Дворкин поколебался, но уступил.
Одевание команды подходило к концу. Серебряков уже расхаживал, заметно бледный, покусывая губы. В углу на своем обычном месте неслышно собирался Мухин. В команде его звали «железным», человеком без нервов, но нет, были и у Мухина нервы, только он умел переживать молча, тайком от всех. С Батищевым хлопотал Матвей Матвеич. Массажист был последним человеком, в руках которого находился футболист перед выходом на поле. Сема от волнения осунулся, – его и без того всегда трясла предстартовая лихорадка.
