Возле Скачкова хлопотал Дворкин, держал наготове свежий резиновый бинт и наколенник.
– Не будем сегодня бинтоваться, – шепотом сказал ему Скачков. – Хочу сыграть получше.
Дворкин поколебался, но уступил.
Одевание команды подходило к концу. Серебряков уже расхаживал, заметно бледный, покусывая губы. В углу на своем обычном месте неслышно собирался Мухин. В команде его звали «железным», человеком без нервов, но нет, были и у Мухина нервы, только он умел переживать молча, тайком от всех. С Батищевым хлопотал Матвей Матвеич. Массажист был последним человеком, в руках которого находился футболист перед выходом на поле. Сема от волнения осунулся, – его и без того всегда трясла предстартовая лихорадка.
– Сем, а Сем… – негромко звал массажист и дружески пихал закостеневшего парня в широченную спину. – Да ты чего это, Сем?
– Отвали, Матвей Матвеич, – отмахивался Сема.
– Сема, милый, да ты глянь на себя в зеркало! Ты гляделся сегодня в зеркало?
– А чего я в нем не видел? – Батищев, морщась, продолжал натягивать гетры.
– Да в тебе же силищи вагон, Сема! Ты только глянь на себя… Ты даже не представляешь, как ты сегодня сыграешь! Вот голову мне отруби!
Батищев выпрямился, слегка прикрыл глаза, словно прислушиваясь к ощущению силы в своем большом теле, и не удержал глубокого, до самого дна груди, вздоха.
– Ладно, Матвей Матвеич. Посмотрим.
Для каждого из игроков у массажиста нашлось какое-нибудь дружеское напутствие. Скачкову он сказал:
– Побереги ногу, Геш.
Наступила минута, когда даже в раздевалке чувствуется, как накалилось нетерпение на трибунах, и зрители, выгибая кисти, беспрерывно поглядывают на часы, а затем вытягивают шеи в ту сторону, откуда должны появиться футболисты для разминки. Чего они тянут? Пора! В это время глубоко под трибуной команды заканчивают одевание, осталось двое-трое вечных копуш, – последний узелок на шнурках, последнее подтягивание трусиков, гетр. И – озноб ожидания, сводящий плечи, судорожное втягивание воздуха сквозь стиснутые зубы.
Потряхивая ногами, Скачков прошелся между креслами, задел плечом Серебрякова. К нему приблизился Арефьич и молча повязал на левую руку красную ленточку, проверил – не туго ли?
Под грудой как попало навешанной одежды возились и вполголоса переговаривались Белецкий, Соломин, Турбин. Они, казалось, никого вокруг не замечали и были заняты только собой. Белецкий и Турбин тоже одеты для игры, однако с особенным старанием они обряжали Соломина. Из них троих только он «железно» появится на поле. Опустившись на колени, Турбин зажал обутую ногу товарища и в последний раз проверил, как сидит бутса, ровно ли натянута гетра. Ему показалось, что лоскут бинта, которым подвязываются гетры, затянут слишком туго, и он перевязал его заново. Скачков невольно вспомнил свой первый позорный матч в «основе» (рядом с ним в тот момент не оказалось никого) и он позавидовал дружбе ребят, их радению за успех товарища, которому сегодня первому из возрастного поколения предстоит ответственнейший экзамен.
До тех пор, пока Соломина не перевели из третьего домика на место Комова, ребята жили в одной комнате. Соломин раньше них сделал шаг наверх. В последнее время все чаще стал появляться в основном составе и Белецкий (правда, пока что на подмену), но еще немного и пробьет его час. Хуже складывалось у Турбина.
В прошлом году, перед первым матчем с австрийцами, тренер попробовал молодого вратаря в «основе». Начало сложилось для парнишки скверно: в первом тайме Турбин два раза «пустил пенку». На второй тайм в воротах снова встал Маркин.
Во время перерыва на Турбина было жалко смотреть. Длинный, нескладный, он сложился в кресле, точно перочинный ножик: повисла голова, торчат колени, локти. Жалея его, Скачков оборвал Комова, а после матча, вечером, зашел в общежитие дублеров. Ребята сидели в вестибюле, смотрели телевизор, один несчастный Турбин лежал в постели, засунул голову под подушку. «Ну, ну… чего ты?» – Скачков присел на краешек, потрепал парня по плечу. Он заставил Турбина одеться и потащил его на улицу, привел к себе домой. Клавдия, видевшая матч, догадалась, зачем Скачков привел гостя, быстро накрыла стол, подала ужин. Разговор за столом шел о предстоящей игре с австрийцами. (Завтра они должны были прилететь. «Как думаешь, Валера, выиграем?» – спросил Скачков. Парнишка положил ложку, покраснел: у кого спрашивает! Но тут вступила Клавдия, припомнив, какой сегодня мяч вытащил Турбин из самого угла, из «девятины». Она была убеждена, что стой в воротах Маркин, гол был бы неминуем, такого мяча Маркину не взять… Постепенно парень ожил, расшевелился. Клавдия заварила чай, затем стала оставлять гостя ночевать. Турбин опять смутился, вскочил, что-то залепетал, Скачков махнул ему: «Нечего, нечего, ложись, и никаких! Это приказ. Понятно?»
– Ребята, – наказывала Клавдия, – утром я уйду рано. Завтрак вам будет на столе. Вы уж как-нибудь сами. Хорошо?
Укладывая гостя, Скачков заботливо подоткнул одеяло, мазнул его по вихрам и засмеялся:
– Ты не представляешь, что было со мной. Не веришь – чуть не вешаться хотел! А у тебя… плюнь. Яшин вон, уж какой вратарь, а знаешь, как начинал? Вышел первый раз в основе и не то четыре, не то пять штук схватил. Честно! Хоть у кого спроси!
Утром они позавтракали и вместе отправились на базу.
Пример Яшина не выходил у Турбина из головы. Но не получится ли, неожиданно спросил он, что Маркин тоже будет играть до таких лет, как и знаменитый динамовский вратарь? Ведь лучшие свои годы можно просидеть на скамейке запасных! Глаза у Турбина были круглые, телячьи. Скачков рассмеялся. В своей наивной откровенности парнишка выдал себя с головой: выходит, настроение настроением, а голова у него занята все-таки одним. Но что ему сказать, чем утешить? Быть может, сам того не понимая, затронул он самое болезненное: одним не хочется стареть и уходить, другим не терпится вступить в свои права. И пусть вчера первый блин у парня вышел комом, но что же ему остается: дожидаться, пока не сойдет основной вратарь «Локомотива»? А сколько ждать? Год? Два? Больше? Маркин же, как нарочно, нисколько не старел, а, наоборот, прибавлял и прибавлял и стоял уверенно, надежно, с запасом еще не на один сезон. Правда, время у Турбина проходило не бесполезно. Исподтишка он многое перенимал у старшего товарища, однако, что в нем нравилось Скачкову, это то, что перенимая, он во многом старался оставаться самим собой (задатки, как считал Скачков, самобытного большого мастера). Маркин всю жизнь как некий талисман надевал старую потрепанную кепку, у Турбина же торчали неприкрытыми белесые, мальчишеские вихры. Маркин был резок и прыгуч, точно перекачанный футбольный мяч, Турбина же отличала какая-то замедленная, словно бы сонная манера. Перекрывая ход мячу, он вроде бы не прыгал, а лишь вытягивал свое нескладное худое тело, вытягивал до тех пор, покуда мяч не прилипал к его рукам. Клавдия заметила правильно: грозные для вратарей углы, «девятки», для Турбина не представляли трудностей, он доставал до них играючи. Приглядываясь к нему, к его необычной игровой манере, Скачков не сомневался: прекрасный растет вратарь!
Сейчас, прохаживаясь мимо возившихся ребят, Скачков догадывался, что в душе Белецкий и Турбин, как водится, завидуют Соломину, но в то же время сознают его ответственность и на пороге такого матча, в ожидании которого бледнеют даже самые опытные игроки, стараются ему помочь чем только можно. Они не задумались бы перелить в него весь запас своих нетерпеливых сил – только бы он не ударил в грязь лицом и сыграл как нужно!
Когда-то Скачков сам с таким же нетерпением рвался на поле, торопил время, возраст, не сознавая, что каждый прожитый спортсменом год – это по существу гол в собственные ворота. Он хорошо помнил мягкий умудренный взгляд Шевелева, когда тот с доброю усмешкой наблюдал за его старательностью, за его нетерпением. Кажется, много ли прошло? А вот уж он сам, когда до начала тяжелой, небывало тяжелой встречи оставалось совсем немного, испытывал к ребятам одну отеческую ласку и ничего другого. Если бы он умел, то передал бы им весь свой опыт, все свои удачи и несчастья, чтобы они не тратили молодых лет на повторенье пройденного, а начинали бы свой нелегкий долгий путь с того, на чем заканчивал он сам.
Ему хотелось сказать этим горячим, сгорающим от нетерпения ребятам, что судьба их, видимо, сложится у каждого по-разному. Одни, быть может, вспыхнут ярко и погаснут скоро, как некие метеориты в чрезвычайно плотной, трудной атмосфере нынешнего спорта, другим, вполне возможно, суждена завидная долголетняя участь уверенно горящих светил. Но вот что будет одинаковым для всех: путь, который они сами выбрали себе, будет сладок и невыносим одновременно. Сладок удачами и горек неминуемыми поражениями. Однако, если удачи, ободрив надеждой, пролетают большей частью без следа, то поражения оставляют в душе каждого глубокие занозы, рубцы на сердце, и в этом старые спортсмены чем-то напоминают бывалых отвоевавших солдат. О, эти поражения, несостоявшиеся победы! Привыкнуть к ним, смириться с ними невозможно. Кто, как не проигравшие, горше всех ощущают крах надежд, своих и болельщиков? Это они уходят с поля под насмешливые крики зрителей. Это они избегают потом смотреть друг другу в лица и молчат, не знают что сказать. Да и что скажешь, чем утешишься? Каждый проигрыш это не только бурное разочарование трибун и горький нуль в таблице, но и всякий раз удар по психике. И жаль, что многие со стороны не понимают этого, не сознают, видя в команде всего лишь одиннадцать молодых атлетов и забывая, что в футбол играют не механизмы на сильных тренированных ногах, а обыкновенные живые люди, и атлетическая подготовка отнюдь не заменяет игроку души, так же уязвимой со всех ее сторон…
