Чоран тоже увидел возмущенного зрителя и сделал следующее замечание:
— Единственное, чего мы можем ждать от книги или от пьесы, — это удовольствие, которое она нам доставила, когда мы ее писали.
Чоран поднялся, чтобы продолжить свою прогулку без цели. Мсье Камбреленг спросил, не хочет ли он пойти с нами на ужин к мадам Детамбель, но Чоран сказал, что нет. Он страдал бессонницей, а сегодня не выспался даже и днем.
Мы проследили взглядом, как удаляется Эмиль Чоран, после чего тоже поднялись и пошли к Сен-Сюльпис. Мадам Детамбель жила в средневековом доме XVII века с толстыми стенами, куда был вход через огромные деревянные ворота. За воротами, выкрашенными в голубой цвет, открывался прекрасный внутренний двор, мощенный каменными плитами, весь в деревьях и цветах.
Мы поднялись на третий этаж по винтовой лестнице. Из квартиры мадам Детамбель слышались голоса, музыка, смех. Я ожидал, что ужин будет скучный и чинный, — но ничего подобного. Мадам Детамбель устроила скорее китайский вечер, потому что его героем был Хун Бао. Он приготовил десятки настоящих китайских блюд, а в тот момент, когда мы вошли (почти незамеченные), Хун Бао еще и расписывал присутствующим что-то весьма забавное, за что его награждали хохотом.
Десятки кастрюлек и тарелочек размещались на длинном столе на манер буфета, а приглашенные делали что хотели, разгуливали по квартире мадам Детамбель, сами себе накладывали и подкладывали, разговаривали или просто слушали музыку.
Стены квартиры были увешаны картинами, по большей части выполненными одной и той же рукой. Мадам Детамбель рассмеялась, когда увидела, с каким изумлением я рассматриваю серию полотен, представляющих веселых единорогов и кошек с завязанными глазами.
— Хотите, я познакомлю вас с художницей? — предложила она и представила мне мадам Фуасси.
— Очень приятно, — сказала мадам Фуасси с таким выражением, будто видела меня в первый раз.
Человек шесть-семь расхаживали по гостиной мадам Детамбель, без стеснения уминая китайские блюда, приготовленные Хун Бао. Он сам, снуя между кухней и гостиной, по-дружески помахал мне рукой. Мсье Камбреленг обещал мне встречу с французским писателем-мегаломаном, но среди присутствующих я не заметил ни одной совершенно новой фигуры.
— Что вы будете пить? — спросила мадам Фуасси, усаживаясь на кушетку так близко, что коснулась меня локтем.
Откуда-то из соседнего помещения доносились экзерсисы на скрипке. Сегодня мадам Фуасси надушилась духами «Кензо». Я глядел на нее, и меня вдруг накрыло волной настоящего, невыразимого счастья и острого чувства признательности. Все эти нюансы, однако, была в состоянии понять одна-единственная особа в мире.
Воздух все больше и больше терял проницаемость от сигаретного дыма. Невидимая рука прошлась по комнатам, гася лампы и оставляя только свечи. Гости витали и скользили, отбрасывая на стены огромные тени с веерами из пальцев и с причудливыми профилями. Кто-то читал стихи на каком-то из славянских языков, похоже, что на болгарском, с другой стороны доносился польский говор.
— Пойдемте, поздороваетесь с папочкой, — шепнула мне на ухо мадам Детамбель и потянула меня за собой по узкой лестнице куда-то на мансарду.
Я смешал шампанское с красным вином, и голова у меня была тяжелая. Мне казалось, что я не касаюсь пола, что законы гравитации не имеют надо мной власти. Но еще страннее было то, что и слова уже не повиновались никаким физическим законам, они доносились снизу, сверху, справа, слева, отовсюду.
Как попал господин Z. на этот «ужин», не знаю, но я слышал, как он рассуждает о Париже, о том, какой Париж грязный, о том, как часто в Париже идут дожди. Слушавший его был, по-видимому, человек очень молодой, чуть ли не подросток, явившийся сюда прямо с Восточного вокзала, с чемоданом. Не стройте себе иллюзий, говорил ему господин Z., раз уж вы прибыли в Париж, смотрите, не стройте себе иллюзий. Город огней, о котором вы грезили, это на самом деле клоака, пристанище иммигрантов, пристанище негров и арабов, прямо-таки магребинский город, глядите под ноги, когда ходите по улицам, улицы в Париже — все в собачьих какашках, тут у собак — королевские привилегии, они могут какать где хотят, все улицы в Париже покрыты коркой засохшего собачьего кала…
Я шел вслед за мадам Детамбель по узкой лестнице, ступень за ступенью, ступень за ступенью, до бесконечности, и мне очень хотелось спросить у нее, как господин Z. попал к ней в дом, откуда она знает господина Z. Но мне просто-напросто не удавалась эмиссия собственных слов — я никак не мог скоординировать мозг и рот. Меня заполонили слова, которые слышались снизу, сверху, со всех сторон… Две тени шли нам навстречу вниз по лестнице, пока мы шли вверх, и одна из них говорила про Китай, что Китай-де в ближайшие годы поставит нам миллион писателей. А что вы удивляетесь, спрашивала одна тень другую, при населении в миллиард триста миллионов миллион писателей — это немного, это нормальная пропорция. Да, да, продолжала тень, поравнявшись со мной и мадам Детамбель, пока мы шли и шли вверх… это все Интернет, молодые китайцы освоили блоги, они пишут романы, которые сами же и публикуют в блогах… почему бы и китайцам не писать романов, что, разве только англосаксам писать романы, англосаксонским юношам, студентам американских университетов? Вы знаете, сколько романов пишется в год в Соединенных Штатах? Из десяти студентов один — писатель, и почему бы ему не быть писателем, если он знает, что вся планета потребляет англо-саксонскую литературу? Однако теперь пришел черед Китая, да, Китай выпустит на литературный рынок миллион писателей…
— Папочка, хочу представить тебе мсье Вишнека. Это он написал стихотворение «Корабль»…
Мадам Детамбель протараторила мне на ухо без пауз, как ее отец бежал в Ниццу в разгар гражданской войны, в 1922-м. Ему повезло — удалось морем выбраться из Крыма. Ее отец был русский, белогвардеец. Потом десять лет он прослужил портье в отеле «Негреско», в Ницце. У белогвардейцев была выправка, ив отелях на Лазурном берегу пошла такая мода — нанимать в портье бывших русских офицеров. Поскольку они были аристократы — пусть потерявшие все, но аристократами оставшиеся, — это добавляло шику отелям люкс, да и второразрядным тоже, в Каннах, в Ницце и в Ментоне.
— Вы говорите по-русски? — спросил меня старик.
Нет, я не говорил по-русски, хотя немного понимал по-русски, в городе, где я родился, на самой границе с бывшим Советским Союзом, звучала русская речь, я все время видел русских, когда был маленьким, русских, которые приезжали с мелочной торговлей, продавали кофе и золотые кольца и покупали бархат и румынскую водку.
— Папочка работает над книгой, — шепнула мне, снова на ухо, мадам Детамбель, как будто я был ученик, которого вызвали к доске и который глухо замолчал после первых же фраз.
— О чем вы пишете? — спросил я старика.
Тот посмотрел на меня с веселым любопытством, как будто увидел во мне что-то, чего я не замечал.
— Он пишет биографию Саввы Морозова, — ответила мадам Детамбель за отца. — Вы знаете, кто такой Савва Морозов?
Нет, я никогда не слыхал про Савву Морозова.
— Папочка пишет ненужную книгу, какую-то ерунду… — снова перешла на шепот мадам Детамбель. — У него рак, ему осталось жить три-четыре месяца, и вместо того чтобы гулять и радоваться каждому денечку, он пишет дурацкую книгу, которая никому не нужна и которую никто никогда читать не будет.
Савва Морозов был русским фабрикантом, он родился в конце XIX века и стал в некотором роде меценатом. Семейство Морозовых время от времени давало приют Чехову, приглашало и других писателей к себе в деревню… В революцию 1917-го они потеряли все.
— Пожалуйста, скажите папочке, что вы слышали про Савву Морозова.
— Я слыхал про Савву Морозова, — гаркнул я. — Я слыхал, да, я о нем слыхал, это очень важно — то, что вы делаете, на Западе никто ничего не знает об этом русском меценате конца XIX — начала XX века… Если бы не большевистская революция, Россия стала бы экономическим локомотивом Европы, а может быть, и культурным… Между 1922 и 1926 годами авангард был в России, не в Париже…
Старик кивал, глядя на меня по-прежнему с живым любопытством. Мне показалось, что он не понял ни слова из моей тирады. Да и сама мадам Детамбель, посмотрев на меня пристально, сказала, снова мне на ухо:
— По-моему, вы говорили на своем родном языке.
Я рассмеялся. Мы рассмеялись все трое, я, мадам Детамбель и старик, больной раком и пишущий ненужную книгу. Да, когда я был усталый или с дурной головой, мой мозг выбирал самый легкий путь — говорить на родном языке…
Мадам Детамбель громким голосом принялась объяснять что-то на ухо отцу, а тот, как водится у глухих, смотрел на нее во все глаза.
