Отчаявшись по-хорошему попасть на небеса и осознав, что небу мы так же нужны, как собаке — пятая нога, мы полезли под землю: весь первый выпускной восьмой класс провели в катакомбах Покровского собора, от которого к этому времени оставалось немногое — собственно, эти подземные ходы, где мы постоянно застревали, и отдельные фрагменты кирпичной кладки. Конечно, мы искали золото — что ещё можно искать под землёй в восьмом классе, не смысл же своей небольшой жизни. И — удивительное рядом — периодически находили искомое: время от времени то один из нас, то другой рассказывал, что вчера, когда остальные ушли домой ужинать и спать, он при помощи верного друга — суперфонарика — проник в тот ход, где ещё никто из нас не бывал и о котором никто даже не подозревал, и нашёл там золотую старинную — старинней не бывает — монету, которая светилась, как новенькая.
Любой дурак на нашем месте потребовал бы продемонстрировать находку, мы — нет, мы были умные, верили на слово, а завтра или через неделю приносили в школу собственные золотые слитки, никогда не доставая их из карманов: зачем, в мире и так полно подлости и зла, зачем умножать его, разжигая в глазах ещё хороших людей алчность и коварство? Я и сам несколько раз находил в тайных лазах разные сокровища: то очень похожий на золотой медный крест, то обломок подсвечника, который тоже запросто мог оказаться из какого-то ценного металла, — но никогда, чтобы не нарушать равновесия между добром и злом, вымыслом и реальностью, жизнью и смертью, не опускался до выворачивания карманов и демонстрации находок.
Продолжающие взрослеть и, следовательно, наглеть одноклассницы не мирились с отставкой: они подсылали на наши (я говорю “наши”, потому что так оно и было) развалины каких-то взрослых студентов, которые на наших глазах и на нашей территории трахали своих студенток, а потом для виду лениво гонялись за нами, когда их студентки то здесь, то там замечали наши внимательные взгляды. Студентки нас интересовали постольку-поскольку: слава богу, голым женским телом нас тогда уже было не удивить — от улицы Веснина до переулка Короленко, от Сумской до Пушкинской мы знали все места, где это показывают: и расположенный в подвальном помещении душ общежития на Артёма, где форточка открывалась гвоздём или, если длинный, ногтем, и парикмахерскую “Иван да Марья”, работницы которой были развращены до такой степени, что не стеснялись вообще ничего и переодевались в белые халаты на голое — иногда абсолютно голое — тело прямо перед нами, заглядывающими в окно их раздевалки. В общежитии хоть, заметив нас, орали и матерились, а парикмахерши — нет, гордо несли звание работников сферы обcлуживания и плевали на наши комментарии с высокой башни. Были ещё медсёстры детской поликлиники, которую как раз в это время переделали в областной кожвендиспансер, — там вообще в любое время дня кипела живая жизнь и разворачивались сценки одна другой лучше и занимательней. Смотри — не хочу: весь город от заката до рассвета и от рассвета до заката жил нормальной, а иногда и не очень, половой жизнью, надо было лишь знать места, где он жил ею особенно часто и откровенно. И, повторюсь, никто лучше нас, жителей не только небес, но и земли, этих мест не знал. Мы даже — за деньги, конечно, — водили туда на экскурсии своих старших и менее опытных товарищей.
Так что, мои милые толстозадые студентки, а ныне добропорядочные толстозадые матери семейств, если вы до сих пор храните в своём послужном списке такие приятные вещи, как акт эксгибиционизма на фоне церковных руин и визуальное совращение малолетних, то последнее можете смело списывать со своих счетов — его не было. И не держите на нас зла из-за того, что город-труженик, город-учёный, город — почти герой, в котором мы росли и мужали, оказался ещё и городом — сексуальным гигантом, где за каждым окном живут люди, способные творить чудеса, в том числе и такие, о которых вы, мои поросята, не догадываетесь и до сих пор. Уж кто-кто, а мы, гении этого места, от глаз которых не укрывался ни один хоть сколько-нибудь заслуживающий доброго слова минет и ни одна мало-мальски выдающаяся вылазка в чужую койку, знали о том, для чего нужны и на что способны женщины, не понаслышке.
У нас секса не было — говорили потом по телевизору очумелые от перестроек россияне. У вас его, может, и не было, а у нас, в Украине, он был всегда, и его вдосталь хватало всем: и детям, и старикам, и птицам, и тем невидимым существам, что встречались нам в подземелье. Большинство из них были бело-серыми, абсолютно лысыми и такими худющими, будто матушка сыра земля, окончательно потеряв рассудок и чувство меры, выпила все их жизненные соки без остатка. Назвать их словом “маньяки” не поворачивался язык. Да они и не были маньяками, представляя собой слишком жалкое, слишком неправдоподобное зрелище. Тем более что настоящие маньяки живут не под землёй, а на ней, ни при каких обстоятельствах не сбиваются в стаи, да и вообще — обычные люди, только безнадёжно утратившие своё чувство реальности.
На привидений бесцветные существа тоже были похожи только издали. Ни одно привидение не способно продемонстрировать вам такое безудержное желание жить и размножаться, какое проявляли при встрече с нами эти меланхоличные и внешне безобидные существа. Для них словно не существовало никаких запретов — ни юридических, ни моральных.
Легче вообразить, что это были гномы, карлики, призванные на харьковскую землю своими товарищами и довольно успешно здесь, где не бывает ни землетрясений, ни извержений вулканов, ничего такого, обосновавшиеся. Нежный восточноукраинский климат явно пошёл им на пользу: они значительно подросли, достигнув человеческих размеров, сбросили лишний вес и научились жить сегодняшним днём, избавившись от кирок, лопаток, маленьких фонариков и прочих сказочных прибамбасов. Но в гномов мы — материалисты-эмпириокритицисты из 5-й школы — верили ещё меньше, чем в маньяков или привидения. Конечно, взрослые, обратись мы к ним, всё бы нам объяснили и разжевали, провели необходимые исследования по идентификации и в конце концов занесли бы наших бледнолицых друзей в отряд каких-нибудь тушканчиков. Но тушканчиков нам было не надо, тушканчиков в нашей жизни и так было навалом, а вот невидимых худющих лысисов с нежными лапками — ни одного.
Не исключено также, что в Покровских катакомбах мы встречали друг друга. Или самих себя.
Всё в мире зависит от количества зеркал. Их приносили с собой в школу наши девочки, чтобы на переменах доставать и следить за нами, делая вид, что выдавливают прыщики или — по ошибке — родинки. Всё чаще и чаще наши — мужские и женские — взгляды пересекались в зазеркалье, и к концу восьмого класса мы, страшные и сухие, окончательно вылезли из-под земли.
В девятом классе мы уже не ползали и не летали, а крепко стояли на ногах, держась за своих девочек. Отдельные экземпляры, вытуренные в ПТУ и техникумы, ещё пытались сохранить преданность истинно мужским союзам — сколачивали банды и ходили в сад Шевченко бить лохов, местных, с Салтовки, и приезжих из райцентров, но это было уже не то: те, кто время от времени участвовал в этих мероприятиях, рассказывали, что не сумели найти в них ни христианской соборности, ни буддистской отрешённости, ни иудаистского мессианства — ни одного из тех ощущений, что раньше вызывали в наших душах только крыши и катакомбы, а теперь ещё и девочки.
Девочки продержались долго — почти два года, пока мы, закончив школу, не поступили на филфак, где их сразу стало слишком много. В нормальной вузовской группе двадцать пять — тридцать человек, и чтобы баланс между добром и злом, верхом и низом не нарушался, в ней должно быть поровну мальчиков и девочек. На филологический же факультет из года в год поступают сотни будущих женщин — и хорошо если дюжина мужчин. О том, что устраивают на филфаке женщины, чтобы завоевать мужчину, лучше не рассказывать. Лично я знаю десять способов того, как женщина может изнасиловать мужчину, а некоторые из моих друзей к этим десяти могут прибавить ещё столько же. Но женщины всегда и во всём хотят не только равноправия, но и любви, на этом мы их и ловили: когда после первого передела собственности наступила передышка и страсти немного улеглись, мы, кое-как притупив бдительность наших подруг и их подружек, воспользовались моментом и снова образовали мужской союз. На этот раз центром всего стала литература, художественное слово. Кто-то, может, и видел в нас вконец распоясавшихся педерастов и графоманов, только не мы сами. Какое тебе дело до того, что думают о тебе, если о тебе думают плохо?
Литература, всегда служившая силам добра, постепенно в глазах наших сокурсниц превращалась в одно из самых страшных и мерзких мест на земле. Они впадали в отчаяние, пытаясь достучаться до наших бесчувственных и охладевших к прелестям прелестниц сердец. Теперь, когда половина из нас мертвы или осуждены на длительные сроки лишения свободы, я понимаю, что можно и нужно было найти другую, нейтральную, возможно — более гибкую линию поведения с девочками, но жизнь, как мы продолжаем убеждаться, не переписывается заново.
