Липа — открываем Советский энциклопедический словарь 1979 года — род деревьев семейства липовых, около 50 видов, в Северном полушарии; в СССР 17 видов; лесообразующая порода; используют в озеленении; древесина идёт на производство мебели, токарных и резных изделий, бочек, луб — на мочало, соцветия — применяют в медицине (потогонное средство); медонос. Липа — открываем ожеговский словарь того же года — фальшивка, подделка.
Скажи, моя страна… впрочем, нет, не надо, молчи как молчала, я всё сделаю сам, за тебя: когда ты была маленьким узбекским мальчиком, ты заготавливала хлопок, когда плохим узбекским мальчиком — коноплю, а что ты делала, что заготавливала, когда была мной — хорошим плохим русско-украинским мальчиком в Украине? Горох — подсказывает память, кукуруза — добавляет она же, и ещё раз, уже неизвестно кому, — кукуруза. Память, память, спасибо тебе большое, что ты ещё помнишь о той кукурузе, о белых, маленьких, отвратительных на вкус, недозрелых початках, за которыми надо было переться с соседскими пацанами по самому солнцепёку на колхозное поле, чтобы — дай тебе бог здоровья, моя страна, счастья и здоровья — не столько есть, сколько надкусывать, и не столько надкусывать, сколько выплёвывать. Если б не эта святая животная обязанность — пожирать свою добычу прямо на месте, не задумываясь ни о чём, и менее всего — о последствиях, может быть, всё так бы и продолжалось, как продолжалось, и я бы до сих пор так и ходил с соседскими пацанами на наше не такое уж и колхозное поле за нашей кукурузой (горох — отдельная песня, ей нужно посвящать отдельную книгу) — чем не способ жизневремяпрепровождения? Многие из наших — я говорю “наших”, потому что не знаю, как их теперь называть, — и посегодня ищут и находят себя исключительно в этом — в бесплатной еде, добытой собственными руками на чужом столе, в этом нет ничего такого, кроме тошноты, обычной, человеческой, ничуть не экзистенциальной тошноты, и убей меня бог, если я морализирую, выражаюсь фигурально или вообще говорю неправду, — чужая еда с чужого стола, пусть и добытая собственными руками, всегда немного недоварена или немного пережарена, потому что другою чужая еда не бывает.
Спроси меня, моя страна, почему я — налётчик и прохиндей — никогда не приносил домой свою добычу, не вываливал её из карманов вперемешку с другими сокровищами, добытыми мною за день: тихими молитвами местным богам “твою мать” и “сукин сын”, за которые полагалось — в качестве жертвоприношения — получать большим форменным ремнём по и тогда уже не такой уж и маленькой заднице; порезами, ссадинами и расчёсами, которые потом, становясь шрамчиками и шрамами, ни фига никого не украшали, стреляными гильзами от настоящих пистолетов, обменянными на ненастоящие, но жутко похожими на настоящие, почти волшебные, почти хрустальные шарики, которые неизвестно зачем рожала для нас щедрая на такие вот непонятные и восхитительно бессмысленные чудеса богатая мёртвым, средним и живым украинская земля, и похожими на настоящие хрустальные волшебными шариками, обменянными на стреляные гильзы от настоящих пистолетов. Спроси меня, моя страна, где бы ты сейчас ни находилась, и о том, что я искал на тех поросших кукурузой полях, ведь ты же знаешь — кукуруза тут ни при чём, дело не в кукурузе, мальчишках-пацанах и времени года, дело даже не во мне, хотя куда ни ткни пальцем в этой истории, этой книге, палец угодит прямо мне в сердце, и (я не боюсь этого, нет, не боюсь, ты знаешь, пусть боятся те, у кого его нет) я же отвечу тебе так: не бойся пафоса, мой друг, моя вечнозелёная страна, пафос — не самый плохой из способов остаться самим собой, гораздо хуже, когда тебя съедают низменные порывы чувств: зависть, жадность, эгоизм и корыстолюбие — я знаю это по себе, они, в отличие от пафоса, могут сожрать тебя до конца, сожрать и выплюнуть, и снова съесть, и снова выплюнуть — на этот раз навсегда; так пусть уж лучше пафос, чем эти твари.
…Липу же я обрывал в одиночку, всегда сам, только один. В том, что принесённый в аптеку килограмм высушенного на балконе липового цвета стоит шесть рублей, вроде и не было никакой тайны, но всё же тайна в этом была. Подумайте сами: с одной стороны, заходишь в аптеку и читаешь там, на стене, около кассы: “Приём лекарственных растений: лист подорожника — 4 руб. 50 коп., цвет ромашки — 3 руб. 25 коп., зверобой — 3 руб. 50 коп., тысячелистник — 3 руб. 20 коп., спорыш — 2 руб. 10 коп., васильки, корень цикория, боярышник (ягоды)”, — пока не утыкаешься глазами в Неё, Красавицу-Хулиганочку, девочку из приличной состоятельной семьи (шесть рублей!), растущую на небе, где только ты и солнце и пчёлы, Прекрасную Даму, Дульцинею Тобосскую, Лауру, Катю Мальцеву из шестого подъезда, Свету Буркину — из четвёртого. С другой — ни Катя Мальцева из шестого подъезда, ни Света Буркина из четвёртого, ни даже твои ребята — любители ворованной, ничьей кукурузы, обнаружив тебя на дереве (на липе, друзья мои, на липе) — не прячущимся, не играющим, пусть и сам с собою, не охотящимся благородно и бескорыстно на птичьи гнёзда и их птенцов, не плюющим пластилином или жёваной-пережёваной бумагой из стеклянной длинной трубочки в тупых, неповоротливых, как бегемоты, недогадливых взрослых, а рвущим (собирающим — что ещё хуже, что звучит как признание своей вины, преступления, как слова “осознать”, “рассчитать”, “взвесить” и — в итоге — “предать”, не их, твоих маленьких, живущих, просто чтобы жить, друзей, а себя самого — и значит, рикошетом, их тоже) в большой безымянный пакет с двумя большими ручками — одна на дереве, перекрученная за ветку, другая — в небе, точнее — ещё в воздухе, в почти свободном полёте среди листьев и не трогающих друг друга бабочек и пчёл, — рвущим тот самый липовый цвет, за который — после сушки, Андрюша, после сушки, когда он ужмётся раз в сто — ты рассчитываешь получить по шесть рублей за килограмм, — так вот, увидев тебя таким на липе, твои мальчики и девочки запросто могли рассказать всем остальным мальчикам и девочкам твоего двора, всему миру, о том, что ты собираешь липу, не липу даже — лекарственное растение, и тогда… Бог мой, Андрюша, как ты рисковал! Аллея с липами, городской сад — в двух шагах от дома, там вечно кто-нибудь гулял, куда-нибудь шёл, разве стоили они того — эти сто двадцать или сто пятьдесят рублей (поделите сами, рассчитайте), скопленные за лето и потом сгоревшие, как и все остальные твои — бабушкины и дедушкины — сбертысячи, лежащие на сберкнижке сбербанка?
Но липовый бог, обитавший вместе со мной на липовых деревьях, был ко мне милостив, и мои мальчики и девочки, мои друзья, потенциально — враги, даже проходя мимо нас, даже задирая головы, ни разу не увидели среди листьев, веток и пчёл ни его, ни меня, ни наш набитый липовым цветом пакет с двумя ручками, и только удивлялись — куда это я пропадаю по утрам, появляясь лишь к вечеру, вечеру, вечеру.
Кампучия напала на Вьетнам, Вьетнам напал на Кампучию, Китай напал на Вьетнам (“ты за кого?” — спрашивали друг друга пацаны, отвечать полагалось так: “За Вьетнам”, — года через три на аналогичный вопрос, касающийся в тот раз Ирана и Ирака, каждый отвечал по-своему, в большинстве случаев предпочтение отдавалось Ираку) — я сидел на своём зелёном небе, обрывая его методично: ветку за веткой, дерево за деревом (как липку? — йес, оф кос, как липку), — и даже вечно всем на свете — ветром, солнцем, мной, собой — недовольные пчёлы перестали воспринимать меня как меня, а только как часть пейзажа. Вскоре точно так же стал воспринимать себя и я: когда аллея закончилась и мы с липовым богом спустились на твёрдую почву, если это можно назвать твёрдой почвой — как раз тогда, в августе, произошло знаменитое полтавское землетрясение, — то обнаружили себя сидящими на берегу городской реки. Липовый бог — теперь я смог рассмотреть его как следует — вблизи оказался похож на Славика Приймая, одноклассника, двоечника-троечника, живущего не в нашем, а через три дома дворе, но по моей стороне, дорогу не переходить, никогда не игравшего с нами ни во что, ни в казаков-разбойников, ни в “море волнуется раз” (это вообще придумали девчонки), ни в прятки по подъездам, ни в шалаши-халабуды из веток и покрывал; он научил меня играть в ножика: бросать с проворотом, держать за самый кончик лезвия, прижимая к ладони, резко кидать в землю, дерево, в человека — мимо, но здорово пугая, — и в орёл-орешку: попадать одной монетой (чем крупнее — тем лучше) о край другой, переворачивать и забирать её себе. Ещё Славик Приймай славился тем, что стрелялся из длинных стеклянных трубочек не пластилином и не бумагой, как все мы, а тонкими иглами, остающимися на дороге после уборочных машин, — но не в людей или кошек, а в голубей, которых его мама готовила вместо кур и которых они — его мама, сам Славик и его сестра Вера — ели, как мы — кролика, говядину или курицу. Маму Славика я знал — она была дворником и мела нашу улицу, о сестре Вере слышал, что она, если дать ей два рубля или рубль (одни говорили — два, другие — рубль) — снимает трусы и показывает; и не врали: “Ты ей нравишься, — говорил мне Славик, как-то выиграв у меня всё, что было, в орёл-орешку. — Ты ей скажи — она тебе и так покажет”. Просто так мне к тому времени уже две девочки из моего двора показали, точнее — всё было по-честному: они показали мне — я показал им, я немножко потрогал их — они немножко потрогали меня, правда, во второй раз нас увидела соседка и пообещала обо всём рассказать моей маме, но потом, что ли, забыла или не нашла нужных слов для моих интеллигентных родителей, как бы то ни было, нам всё сошло с рук, никто нас не отругал, ничего такого ужасного, кроме лёгкого страха разоблачения — ну да он был всегда там, — в душе не образовалось и не залегло в ней камнями, но бесплатную Веру Приймай я смотреть не хотел: если бы за рубль или, пусть, за два, как все, — я и сам вот-вот хотел ей это предложить, но своим дубоватым сявотским психологизмом — “нравится — не нравится” — Славик спутал мне все мои душевные карты: если бесплатно, то по-честному и я ей должен показать тоже, но снимать трусы перед Верой Приймай, которая за рубль, за два показывала что хочешь сто раз и кому угодно, — нет, было нельзя, как нельзя теперь, после того, как Славик сказал, что я ей нравлюсь и она готова за бесплатно, предлагать ей за это деньги — теперь это её оскорбит, она обидится, я это понимал очень хорошо, так, как будто уже предложил и она уже обиделась. Смотреть же за просто так и не показывать самому тоже отдавало каким-то негодяйством и подлостью — в общем, спасибо, Славик, медвежья услуга.
