Однажды жандармы оцепили скалы Анаварзы. День и ночь напролет отстреливался Аббас. Но жандармы все-таки схватили его, нацепили наручники и отправили в участок. По дороге Аббас обманул жандармов и ухитрился сбежать. Вновь он вернулся в скалы. Эсме знала, что возлюбленный придет, каждую ночь ждала. И он пришел, встал под тутовым деревом. Стоял не шевелясь, боясь лишний раз вздохнуть. Несколько раз Хасан тоже видел его темную тень. Эсме выходила к нему, и два силуэта сливались в один.
В скалах Анаварзы опять выли пули. Аббас ранил двоих жандармов и Халиля. Лекарь-курд обработал рану, забинтовал. Он был черноглазым, длиннолицым, все время чему-то улыбался. «Надо ж, какие дела!» — приговаривал он.
Однажды вечером, перед молитвой, когда Халиль, Эсме и Хасан сидели вокруг расстеленной на полу скатерти, за окном вдруг метнулось пламя, выстрел вспорол тишину. Крик. Облачко порохового дыма. Халиль, упавший головою в миску с едой. Кровь, кровь, родничком бьющая из виска. И запах пороха.
Потом притащили труп Аббаса. А к вечеру бросили его за деревней — на растерзание голодным псам.
Ночью Эсме, вместе с одним из поденщиков, пошла на дорогу. Они с трудом отогнали собак, положили тело Аббаса в мешок, и Эсме сама дотащила мешок до отрогов Анаварзы. До утра они с поденщиком рыли могилу. Там и похоронили Аббаса. Все узнали об этом.
О, что тут началось в деревне! Дядя Мустафа бил Эсме ногами. «Шлюха поганая! — орал он. — Это ты виновата в смерти моего брата. Я от тебя мокрое место оставлю. Говори, где похоронила своего пса! Признавайся, или я убью тебя!» Эсме молчала.
Деревенские вопили что было мочи. Они осыпали Эсме грубой бранью, все — старики, дети, мужчины, женщины.
Сельчане во главе с дядьями и бабушкой несколько дней искали в горах могилу Аббаса, но так и не нашли. А Эсме молчала.
Прибежала собака, из пасти у нее вывешивался красный язык. Следом появилась бабушка. Вода у берегов, покрытая пылью, соломинками, палой листвой, как будто совсем не текла. После смерти сына бабушка не снимала с головы черный плат, из-под которого выбивались красные от хны пряди волос. Она опиралась на толстую камышовую палку. Подошла и села рядом.
В отдалении медно сверкала укутанная в туманы гора Дюль-дюль. Аромат цветов пронизывал воздух. От скал Анаварзы струился звенящий жар. Река исходила серебряным паром. Казалось, будто это вовсе и не река, а повисшая в воздухе дорога.
Хасан старался не смотреть на бабку. Когда она говорила, становилось видно, что у нее во рту только один зуб, желтый и острый. Старуха туго перетягивала и без того тонкую — вот-вот переломится — талию широким шелковым кушаком. Лицо у нее было темное, как кора старого дерева. Пестроцветная бахрома свисала до самых колен. С девичьих лет бабушка носила такой кушак. Даже когда потеряла любимого сына и вся, с головы до ног, обрядилась в черное, не сняла свой кушак с красно-зелено-голубой бахромой. Видно, до смерти не изменит своей привычке. Говорили, будто она в завещании наказала похоронить ее перепоясанной кушаком. Много времени прошло после гибели сына и расправы над Аббасом, но она единственная продолжала искать в скалах Анаварзы могилу, в которой спрятала шлюха невестка тело своего любовника. Ну нет, этого она так не оставит, непременно найдет труп негодяя и бросит на съедение собакам, накормит стервятников! На такое святое дело она не жалела денег — всем детям раздавала, — пусть только ищут могилу Аббаса. Одной надеждой и жила старая: ах, если б сжить со свету проклятую Эсме! Что и говорить, сыновья никуда не годны, не могут отомстить за честь дома.
— Да, мой львенок, да, мой отважный Хасан, не было и нет равного твоему отцу йигита по всей Чукурове. Если б не Халиль погиб, а другой мой сын — Мустафа, если б не он погиб, а брат его Ибрагим, если б кто-то другой из моих сыновей погиб, а Халиль, мой лев, мой йигит, остался жив, то увидел бы ты, все бы увидели, как он отомстил бы за кровь братьев. Он не просто убил бы виновницу, он весь бы ее род стер с лица земли. Не чета ему братья. Будь они настоящими мужчинами, за волосы приволокли бы невестку на могилу Халиля и острым ножом отхватили ей голову. Не пришлось бы мне терпеть ее в доме только потому, что она мать моего любимого внука. Разве твой отец допустил бы такой позор?! Разве оставил бы он жизнь этой шлюхе? О, это был настоящий орел. Будь прокляты твои дяди, разве они люди?! О-о-о-о, внучек мой, становись же скорей взрослым, бери в руки ружье и… Ты, ты, ты сын Халиля, его кровинка. Ты, как и он, подобен орлам с Бинбога. Мой Халиль похож был на сокола с горы Дюльдюль, на сокола с Аладага. О-о-о-о, мой Халиль!..
Хасан слушал. Вперив взгляд расширенных глаз в морщинистую поверхность реки, слушал. В воздухе порхала черно-голубая бабочка. Огромная, как птица. Порой она чуть не касалась крыльями воды, порой взмывала вверх. Хасан следил за каждым движением бабочки, его взгляд то опускался, то поднимался. Откуда-то появилось вдруг множество таких же бабочек, и они пестрой стайкой метнулись в сторону куста, усыпанного синецветом. Из-за голубых разводов на их крыльях словно сразу прибавилось цветов на кусте. И он стал весь голубой, узорчато-голубой, смутно-голубой.
Бабушка плакала. Опираясь на палку, она встала во весь рост, выпрямилась.
— Халиль мой, Халиль-бей! — причитала она. — Отпрыск твой, кровиночка твоя — смельчак тебе под стать, но он еще слишком мал, он еще дитя. Убийца твоя живет под твоим кровом, растит твое дитя, кормится твоим хлебом, тратит накопленное тобой. И топчет твою могилу. Я мать, я мать! Как же мне терпеть такое! Я мать…
Рыдая, старуха пошла к скалам Анаварзы.
Она вскарабкалась на большой камень и уселась там. Солнце висело низко-низко. Горький комок застрял в горле Хасана.
— Та, которая тебя убила, опять собирается замуж. Та, которая тебя убила, того и гляди пустит в свою постель другого мужчину. И некому отомстить за тебя, кроме внука моего, твоего сына, но он еще слишком мал, иначе не оставил бы кровь своего отца неотмщенной, не позволил бы другому занять твое место на супружеском ложе. И вот чужой ляжет в твою постель, его обнимет та, которую ты любил, которая убила тебя. Твои кости тлеют в могиле, а она наслаждается жизнью. Твои братья — ничтожные люди, не смогли ее убить. Мой Халиль, мой Халиль, мой Хали-и-и-и-иль!!! Рука твоего сыночка уже держит ружье с перламутровой отделкой. Он уже взнуздал арабского скакуна, у него на поясе сверкает серебряный кинжал, — захлебывалась слезами бабушка. — Ах, как жаль, что он еще слишком мал. Слабы его руки. Бедняжка не то что женщину — муравья не сможет убить.
Вопли старухи заполнили всю долину. Когда опустились сумерки, Хасан вернулся домой. Мать поставила перед ним ужин, но кусок не лез ему в горло. Мать попыталась заговорить, он ничего не ответил, не смог разлепить запекшиеся губы.
Эсме не на шутку встревожилась, тормошила его, говорила нежные слова, обнимала, целовала.
А однажды он услышал разговор матери с дядей Мустафой. Ни мать, ни дядя не знали, что он слышит их.
— Ты ни в чем не виновата, сестра, — говорил Мустафа. — Но все же нельзя тебе здесь оставаться. Уходи, иначе тебя убьют, сестричка. Мать со мной не разговаривает из-за того, что я не пролил твою кровь, Ибрагим хочет убить тебя, но опасается меня. Пока ты жива, пока находишься в этом доме, мать не успокоится. Тебе надо уйти, сестричка. Да пропади оно пропадом, богатство Халиля! Плевать тебе на весь его род. Предупреждаю тебя, дело кончится плохо. И я при всем желании не смогу ничем помочь. Вся наша деревня, да и все в округе винят тебя в смерти мужа. Нельзя тебе больше оставаться тут. Они вынудят меня убить тебя, сестра. Ты еще можешь спастись. Так уходи же. Прошу тебя: не дай пролиться крови в нашем доме. Мы больше не можем противиться их требованиям, Эсме. Не я стану твоим убийцей, так Ибрагим, не он — так родственники нашей матери, дяди, их сыновья. Мало ли кто. Твой смертный приговор написан у тебя на лбу. В конце концов мать отнимет твою жизнь руками Хасана.
Эсме тихо, безучастно отвечала:
— Хорошо, я уйду. Только сына отпустите со мной. И дом, и земля, и богатство — пусть все достанется вам, я вернусь к своему отцу. Ничего мне от вас не надо. Только сына отдайте.
— Это невозможно, — ответил Мустафа. — Тебе нельзя взять Хасана с собой.
— Что ж, тогда и я остаюсь. Никуда без сына не уйду. Не могу я покинуть его.
— Ты не можешь взять Хасана. Если решила уходить, то без него. Мальчишку тебе никто не отдаст. Я говорю об этом только из жалости к тебе. Я не считаю, что ты виновата в смерти брата, но знай, тебя все равно убьют. И скоро.
— Умоляю, ага, пойми меня. Без сына я не могу уйти. Если уж мне суждено погибнуть, то пусть рядом с ним. Все равно без него мне не жить.
Мустафа встал. Высокий, плечистый, широкоскулый, глаза налиты кровью. При взгляде на его лицо мальчика охватила дрожь. Дядя сделал несколько шагов в его сторону. В темноте Мустафа казался еще крупнее, чем был на самом деле. Хасан знал, что его мать убьют. Волна любви к дяде за то, что он пытался ее спасти, захлестнула мальчика. Больше всего на свете он хотел спасти свою мать.
