Банни роется в кармане в поисках ключа, спускаясь по нескольким ступенькам, ведущим к их двери. Входная дверь выкрашена в тот же канареечный желтый, что и рубашка Банни, и на оставшуюся незамеченной долю секунды у него перед глазами вспыхивает образ Либби, десять лет назад, в “левисах” и желтых резиновых перчатках: она красит дверь, присев на корточки, вот она оглядывается, улыбается ему и тыльной стороной ладони убирает с лица прядь волос.
Когда Банни открывает дверь, в квартире темно и странно, и, входя, он бросает чемоданчик с образцами и пытается повесить пиджак на металлический крючок, но того нет на месте. Его оторвали. Пиджак черной грудой падает на пол. Банни щелкает выключателем на стене, но ничего не происходит, и, задрав голову, он видит, что лампочку, висевшую на потолке, выкрутили. Он захлопывает входную дверь. Делает шаг вперед и, когда глаза привыкают к темноте, с недоумением обнаруживает все новые и новые подробности беспорядка. В торшере горит единственная лампочка, абажур с кисточками водружен на нее под каким-то неправдоподобным углом, и в бледном неуверенном свете Банни видит, что вся мебель в комнате сдвинута с места: его кресло, например, повернули лицом к стене, как провинившегося школьника, и сверху привалили старой одеждой, комод из дсп стоит вверх тормашками и ножки у него обломаны, а из когда-то нижнего ящика жалким флагом свисают трусы Банни.
— Ни хрена себе, — говорит Банни. На журнальном столике возвышается стопка коробок из-под пиццы и не меньше дюжины неоткупоренных двухлитровых бутылок колы. До Банни, как в замедленной съемке, начинает доходить, что это, кажется, его собственную одежду разбросали по всей комнате. В воздухе стоит приторно-кислый запах, который кажется Банни знакомым, но точно вспомнить, что это, он не может.
— Привет, пап, — раздается тонкий голосок, и из распавшейся на частицы темноты вдруг появляется девятилетний мальчик в синих шортах и с босыми ногами.
— Кролик, чтоб я сдох! Напугал меня до усрачки, — говорит его отец и мечется туда-сюда по комнате. — Что тут произошло?
— Я не знаю, пап.
— Что значит, ты не знаешь? Ты же тут живешь, мать твою! Где она, кстати?
— Закрылась у себя в комнате, — говорит Баннимладший и трет ладонью лоб, а потом нагибается почесать ногу. — Закрылась и не выходит, пап. Банни оглядывается по сторонам, и его пронзают две мысли сразу. Первая: состояние их квартиры касается лично его, это что-то вроде послания — теперь он уже видит, что некоторые вещи изрезаны или изорваны в клочья, — и что на нем в определенном смысле лежит ответственность за то, что здесь произошло. Неясное чувство вины — то самое, с дальних краев сознания — на мгновение высовывает голову из-за забора и тут же прячет ее обратно. Но это все ерунда по сравнению со второй, куда более тревожной мыслью — мыслью, которая полностью меняет его настроение: секс с женой сегодня почти наверняка отменяется, и Банни в отчаянии.
— Что значит “не выходит”? — говорит он, шагая через гостиную и дальше по коридору, и кричит: — Либби! Либ! В коридоре кто-то ровным слоем аккуратно рассыпал по ковру коробку шоколадных хлопьев, и Банни чувствует, как они взрываются у него под ногами. Он рассержен и орет еще громче:
— Либби! Где ты, мать твою? Банни-младший идет за отцом по коридору и говорит:
— Тут весь пол в шокопопсах, пап. И притопывает по ним босыми ногами.
— Прекрати щелкать, — говорит Банни. Он рассерженно дергает дверную ручку и орет: — Либби! Открой дверь! Жена не отвечает. Банни прижимает ухо к двери и слышит странный высокий звук, доносящийся из комнаты.
— Либби? — тихо говорит он. В странном потустороннем писке есть что-то отдаленно знакомое, он неприятно цепляет Банни, тот запрокидывает голову и видит, что на месте выкрученных лампочек по всему коридору развешены гирлянды химической нити, выпущенной из баллончика “Безумная веревка”, и кажется, что коридор опутан электрически-синими внутренностями инопланетянина или кого-то типа того. Банни, выпятив глаза, указывает на веревки, говорит: “А эт-т-то?..” — и медленно опускается на колени. — Это я, — говорит Банни-младший, показывая на “Безумную веревку”. — Прости, пап.
Банни прижимает глаз к замочной скважине. — Ага! — восклицает он, разом оживая.
Через глазок он видит, что его жена, Либби, стоит у окна. Невероятно, но она одета в оранжевую ночную рубашку, которая была на ней в их первую брачную ночь — Либби сто лет ее не надевала. На мгновение, в одной короткой, похожей на сон, вспышке, перед Банни возникает образ его новоиспеченной жены, они вдвоем в номере для молодоженов, она идет к нему, и с ее набухших сосков рискованно свисает тончайшая, почти невидимая ткань рубашки, из-под которой просвечивает флуоресцентная кожа и пятно желтых волос на лобке, будто прикрытое вуалью и танцующее у него перед глазами.
Опустившись на колени посреди шокопопсов и глядя в замочную скважину, Банни, охваченный внезапной волной эйфории, думает о том, что, возможно, послеобеденный секс в конечном итоге не такая уж гиблая идея.
— Дорогая, ну же, открой своему Кролику, — говорит он, но Либби по-прежнему не отвечает. Банни вскакивает на ноги, барабанит в дверь кулаками и кричит:
— Да открой же ты эту чертову дверь!
— Вот ключ, пап, — говорит Банни-младший, но Банни отталкивает сына в сторону, отходит на несколько шагов назад и всем телом бросается на дверь. Мальчик снова говорит:
— Папа, вот ключ.
— Уйди с дороги! — шипит Банни и на этот раз налетает на дверь с силой маньяка, хрюкая от напряжения, но дверь все равно не открывается.
— Черт! — кричит он в отчаянии и, упав на колени, прикладывает разъяренный глаз к замочной скважине. — Открой ты дверь, мать твою! Ты пугаешь ребенка!
— Папа!
— Отойди, Кролик!
— Вот ключ, — повторяет мальчик и протягивает ключ отцу.
— Господи, что же ты сразу не сказал! Банни берет ключ, вставляет его в замок и открывает дверь спальни. Банни-младший вслед за отцом входит в комнату. Он видит, что по телевизору передают “Телепузиков”, но маленький и переносной телевизор стоит на полу у окна. Красный по имени По, с круглой антенной на голове, что-то говорит, но мальчик уже вырос из того возраста, когда умел понимать его речь. Не отрывая глаз от телевизора, он чувствует, что отец остановился посреди комнаты, и боковым зрением улавливает оранжевое размытое неподвижное пятно. Он слышит, как его отец произносит слово “черт”, но чертыхается тихо и даже с благоговением, поэтому мальчик решает не поднимать головы. Вместо этого он смотрит на ковер, все смотрит и смотрит — и замечает, что между пальцами его левой ноги приютился шокопопс.
Банни тихо чертыхается еще раз и подносит руку ко рту. Либби Манро в оранжевой ночнушке висит на оконной решетке. Ее ноги стоят на полу, а колени согнуты. Она задушила себя собственным весом. Ее лицо приобрело темно-фиолетовый цвет не то баклажана, не то еще чего-то, и на долю секунды Банни в голову приходит мысль (и он изо всех сил зажмуривает глаза, чтобы от этой мысли избавиться), что ее сиськи выглядят классно.
Банни стоит на балконе, облокотившись на перила. В руке у него банка пива, он пьет и наблюдает за тем, как два санитара толкают каталку по двору и задвигают его жену в заднюю дверь машины “скорой помощи”. В их действиях нет никакой спешки, и Банни даже кажется — и ему становится от этого не по себе, — что действия их будничные и рутинные. Легкий летний ветерок продувает насквозь аэродинамические трубы жилого массива, набирает обороты, становится сильнее и треплет концы простыни, перекинутой через перила. Банни кажется, что он видит ногу своей жены, но он в этом не уверен. Он затягивается сигаретой и отхлебывает пива.
Он перевешивается через перила, кровь, пульсируя, стекается к лицу, и тогда, будто зависнув над землей в невесомости, Банни вспоминает, как они с Либби лежали в постели гостиничного номера в Истборне. Вот она встала с постели и двинулась в ванную, и где-то между тем моментом, в котором от него удалялась ее приподнятая румяная задница, и тем, когда к нему вернулся ее желтый, только что из-под душа, лобок, Банни принял безрассудное и головокружительное решение.
— Либби Пеннингтон, ты выйдешь за меня замуж? — как только он произнес эти слова, комната бешено завертелась, и Банни обнаружил, что держится за края матраса, чтобы его не сбросило на пол. Либби стояла перед ним, храбрая, голая, руки в боки, и насмешливо улыбалась.
— Ты пьян (и это была правда). Лучше спроси меня об этом утром. Банни взял с тумбочки часы, демонстративно поднес их к уху и постучал по циферблату.
— Уже утро, — ответил он, и Либби засмеялась так, как она это умела — свободно, по-девчачьи, — и опустилась на кровать рядом с Банни.
