Ознакомительная версия.
За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее, но с рыжими кудрями ушла эпикурейская благодушность греческого бога, а в карих глазах доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.
«Если стемнеет, вообще ничего не найду! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»
И действительно, двор как вымер. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку, листья берез тут же утонули в лужах, разлившихся потоками вдоль бордюров. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе – худой черный кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под ногу упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли колючий шар от его пинка в водосточную ямку.
«Так это же плод каштана!» – вдруг догадался Барашков. Тина говорила, что выбрала квартиру, потому что ей понравился каштан, весной распускающий свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан, естественно, не цвел, а был покрыт огромными желтыми листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, приблизительно в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.
«Наверное, здесь!» – Барашков решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери и то не везде были установлены в этом забытом богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче» было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову. Значит, действительно, здесь. Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.
Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Приятная слабость владела ею. Заснуть ей опять так и не удалось. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы: «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два были раскрыты, остальные валялись как попало. Было непохоже, что их вообще когда-нибудь открывали. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до своей травмы, подарила ей сестра Леночка. «Десерты» – мама, когда Тина собралась замуж, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь вручили однокурсники на свадьбу Альбомы с музейными репродукциями купила Тина сама.
«Если бы Чарли был жив и лежал бы тут, рядом со мной, мне было бы легче уснуть», – думала Тина. Кого ей было жаль из всей прошлой жизни, так это старого, преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте может появиться какая-нибудь другая собака. «Те люди, что после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно что мужчины, которые, только похоронив одну жену, тут же женятся на второй, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства, – думала Тина. – Никто не сможет заменить мне Чарли».
Она прикрыла глаза, и темный силуэт собаки вдруг возник возле нее на полу. Тина умела всматриваться в видения внутренним взором и ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.
– Милый мой, дорогой, – прошептала Тина. Вдруг ей показалось, что собака привстала, навострила уши, чудесные черные бархатные ушки со смешными, мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала лаять, а только развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.
– А, черт бы вас всех побрал! – пробормотала она. – Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, что все равно одна! Если только я встану, он исчезнет. Так уже было. А я не хочу, чтобы он исчез. Он ведь никогда не предавал меня. Это я виновата перед ним. Не пойду открывать!
Однако Чарли вдруг сорвался с места, завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук в дверь стал навязчиво громким.
«Если это мама, – подумала Тина, – не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае». Она не видела сына почти год, с тех пор как он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа.
«Но, может, Алеша зачем-нибудь приехал в Москву! – с надеждой решила Тина и вскочила с постели. – Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!» Быстро запахнув халат, она босиком ринулась в коридор.
Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. Отработанными они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезней были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, положенное время лечились в отделении и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.
Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями – крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала вместо Тины, теперь уже не называлось городской реанимацией, а именовалось «Клиника интенсивной терапии «Анелия». Почему «Анелия» не знал никто, кроме Маши: она назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа, которой пришлось пережить всевозможные несчастья, но в конце концов она их все преодолела. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем Маша, и уж тем более не Мышка, а куда более романтично – Анелия. Но время шло, «Анелию» заменили «Унесенные ветром», затем под подушкой поселились «Раковый корпус» и «Сердце хирурга», а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так это были Виктория Токарева или изредка романы о Каменской. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Только на лечение Марья Филипповна брала теперь не всех, кого везла «Скорая помощь», а только тех, кто сам или с помощью родственников осознал сложившееся теперь в медицине положение и, отдавая себе отчет в том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, готов был оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. Некоторые «продвинутые» больные к кассовому чеку добавляли еще увесистый конвертик для доктора. Ну а так называемых бесплатных больных «Скорая» возила теперь в другие больницы.
Марья Филипповна изменилась за два года. Из невысокой, худенькой девушки, с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, несколько располневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные костюмы, дорогие туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами – а как же иначе, положение обязывает. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее был самой последней моды, от известной немецкой фирмы. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего господа бога, а на равных, с позиции внимательного менеджера, с прочной репутацией, способного разрешить все проблемы. Поэтому и разговоры она предпочитала вести не у постели больного, а сидя в собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского служащего, где по стенам были развешаны картины, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», – думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, где персонаж с медицинским дипломом обязательно был похож на Шерлока Холмса, а обстановка его кабинета копировала квартиру на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще ее ровесник и однокурсник доктор Владислав Федорович Дорн – шесть лет они учились в одной группе.
Ознакомительная версия.
