Этель очень дорожила ее дружбой. Это было чудо. В лицее все девочки наверняка ей завидовали. Ведь Ксения красивая, загадочная, и имя такое — Ксения; она произносит его с мягким «кш» вместо «кс». К тому же история Шавировых постоянно напоминала о том, что человеческие судьбы, как корабли, могут тонуть в пучине событий. Стремясь еще больше нравиться Ксении, Этель даже начала внутренне меняться. В момент их встречи она была пессимисткой, интровертом. Но постепенно стала радостной и беззаботной. Продолжала представляться наивной, потому что подруга заметила это в ней. Заносила в свой блокнот мысли, маленькие сюжеты, разговоры, подслушанные дома или на улице. Все это она обсуждала с Ксенией, интересуясь ее мнением. Большую часть времени Ксения ее не слушала. Она смотрела на Этель, думая о чем-то своем. Или вдруг прерывала ее: «Ты слишком всё усложняешь». И добавляла с коротким смешком, который у нее плохо получался, но тем не менее: «Знаешь, Этель, жизнь сама по себе довольно сложна, и не стоит усложнять ее еще больше». Этель опускала голову в знак согласия: «Ты права, ты видишь вещи такими, какие они в действительности. Именно поэтому я с тобой и дружу».
Так, стремясь утвердиться и как-то выразить себя, Этель стала чаще произносить слово «дружба». Это она-то, которая еще недавно вычеркнула его из своего лексикона; только господин Солиман имел право на ее чувства: на дружбу, любовь, привязанность. Однажды она рискнула. Вечером долгого дня, проведенного вместе в прогулках по улицам, а затем по Лебединой аллее на острове посреди Сены, — весенним вечером, когда воздух так мягок, — она украдкой взглянула на Ксению: на ее высокий лоб, маленький изящный носик, светлый пушок на затылке, на ее рот с ярко-красными губами и на ресницы, от которых на щеки ложились тени, — и тогда Этель почувствовала, как душа ее переполняется любовью; это было чувство, похожее на дрожь, приятное и неукротимое; не раздумывая, она произнесла: «Знаешь, Ксения, у меня никогда не было такой подруги, как ты». Ксения долго сидела не шевелясь, — может быть, просто не расслышала сказанное. Потом повернулась к Этель; ее серо-синие глаза-ирисы еще больше напоминали гладь северного моря. Она сказала: «И у меня, дорогая моя». Но чтобы разрушить нелепую торжественность своих слов, тут же хихикнула: «Не знаю, заметила ли ты, но сейчас мы с тобой находимся в таком месте, где влюбленные признаются друг другу в самых сильных чувствах». Затем она принялась рассказывать о портнихе, у которой работает ее мать, — о высокой мужиковатой тетке с фамилией, оканчивающейся на «ис»: Этель подумала, что она из Греции, но на самом деле Карвелис была родом из Литвы. Ксения знала о ее наклонностях. «В конце концов, ты понимаешь, что я хочу сказать? — поинтересовалась Ксения. — Нет, ты действительно ничего не знаешь о таких вещах… ну когда женщина не очень любит мужчин, когда ей нравятся женщины».
Она жестикулировала, и Этель заметила, как ухожены у Ксении руки: маленькие изящные пальчики, розовые ноготки, отполированные пилочкой из буйволиной кожи. Зачем она рассказывает все это о Карвелис? Однажды эта женщина зашла в комнату, где Ксения переодевалась, погладила ее по плечу и прошептала: «Если хочешь, мы можем стать очень-очень (тут Ксения добавила раскатистое русское «р») хор-р-рошими подр-р-ругами!»
Мадам Карвелис превратилась в излюбленный объект их насмешек. У Ксении, с ее внешностью воспитанной и благопристойной девушки-аристократки, был холодный рассудок, порой она становилась даже дерзкой, и эта дерзость шокировала Жюстину и Александра; Этель же резкость подруги забавляла. Насмешек Ксении не избежал никто. Ни воспитатель, господин Борна, украдкой бросавший на нее взгляды, ни постоянно влюбленная в кого-то мадемуазель Жансон, преподавательница французского языка. Однажды, когда та пришла в школу в цветной шелковой шали, Ксения бросила Этель: «Видела? Шаль торчит у нее из-под жакета прямо между ягодиц!» Ей было несвойственно хохотать резко и задорно; она тихо шелестела, рассказывая истории, над которыми Этель, как ни старалась, тоже не могла не смеяться. «Смотри, во время ходьбы ее широкий зад как будто прикрыт хвостом!»
Несколько раз Этель приходила навестить Ксению в швейную мастерскую, где работала графиня Шавирова. Оно располагалось на другом конце Парижа — улица Жоффруа-Мари, недалеко от улицы Лафайет, на третьем этаже, — в общем, настоящее приключение. Во время одного из первых визитов Этель вся семья Шавировых оказалась в сборе: мама склонилась над выкройкой, втыкая булавки, а дочери крутились перед зеркалом, изображая принцесс. В мастерской было сумрачно, царил полнейший беспорядок — выкройки и лоскуты ткани пришпиливались прямо к полу. Мадам Карвелис трудилась за столом, ее можно было принять за наемную работницу. Ксения нуждалась в публике, и когда пришла Этель, она словно с цепи сорвалась: открыто насмехалась над мадам Карвелис, дергала ее за руку, танцевала вокруг нее, задевая шелестящее, сшитое из белой органди платье этой почтенной женщины. Марина тоже крутилась рядом, глядя через плечо, словно танцевала перед зеркалом; большая комната оглашалась смехом и звуками аплодисментов. Этель смотрела на происходящее с замиранием сердца. Это было смешно и одновременно драматично; вихрь безумия кружил девочек, заставляя их забыть о грустном. Мадам Шавирова сидела неподвижно. Перестав шить, она смотрела на дочерей, ее землистое лицо оставалось бесстрастным. В какой-то момент Ксения очутилась рядом с Этель и вовлекла ее в своей танец: выгнувшись, она положила руки Этель себе на талию — словно та была кавалером; правая рука Ксении оказалась на плече подруги. Этель чувствовала ее упругое тело, шнуровку корсета и легкий аромат волос, немного резковатый, пьянящий, что-то среднее между запахом серы и духов. Закончив танцевать, она поцеловала Этель в щеку — не легким поцелуем, но коротким и сильным, почти грубым. Этот поцелуй в край щеки, возле губ, заставил Этель вздрогнуть. Все это казалось какой-то игрой, провокацией. По-прежнему держа Этель за руку, Ксения поклонилась Карвелис и хриплым, но довольно приятным голосом воскликнула: «У меня объявление!» И поскольку Марина и графиня, казалось, ее не услышали, она повторила громче: «Кхм, кхм! Дамы, у меня объявление… Этель и я решили пожениться!» Происходящее казалось невероятно забавным: вид у Этель, одетой в юбку и блузку, был чопорным, темные волосы гладко зачесаны назад, на ногах — туфли на плоской подошве; Ксения же была сногсшибательна: платье с белыми воланами, стройные ножки в «лодочках» золотистого цвета — ну просто невеста. Позднее, уже на улице, идя по направлению к Риволи, а затем к мосту Карусель, Ксения объясняла Этель: «У меня нет проблем с Сафо, все, чего я хочу, — чтобы она ко мне не лезла, понимаешь?» Этель широко раскрыла глаза: «Конечно понимаю». Она неожиданно обнаружила потаенный мир и нашла объяснение той неловкости, которую испытывала, оставаясь наедине с мадемуазель Деку, скульптором, в ее мастерской, пропахшей табаком и потом. Эта толстая женщина с маленькими черными, как маслины, глазами всегда была крайне фамильярной, она брала Этель за руку и целовала ее по-мужски, сильно. Этель попыталась поговорить об этом. «Эта художница — дедушка сдает ей помещение рядом с нами, — она курит сигары…» Правда, Ксения ее не поняла: «Курить еще ничего не значит. Она живет с женщиной?» Этель пришлось признаться, что об этом она ничего не знает. «У нее множество кошек, она лепит животных, она…» — «Ну, тогда это просто глупо», — отрезала Ксения. И больше они никогда к этому разговору не возвращались.
Чтобы нравиться подруге, Этель купила учебник русского языка. Вечерами, лежа в кровати, она листала его. Повторяла ia lioubliou и совершенно нелогично выстроенные уроки, однако всё не могла запомнить, как спрягается глагол «любить». Однажды в швейной мастерской на улице Жоффруа-Мари она решилась и сказала, обращаясь к мадам Шавировой: Как pajiva- ietie? И пока графиня восторгалась, Ксения посмеялась над подругой, саркастически заметив: «Да, Этель очень хорошо говорит, она может сказать Как pajivaietie? Ia znaiou gavarit pa rousski и даже Gdie toiliet?» Этель почувствовала, что краснеет, но не знала отчего — от стыда или от гнева. Ксения умела объединять в своих словах оскорбление и похвалу, этому она научилась с детства, чтобы выжить. Некоторое время спустя, когда они гуляли по Парижу и зашли в Люксембургский сад, она дала Этель урок — темой его была любовь; урок состоял из фраз, не имеющих никакого практического значения. Она заставляла подругу повторять: Ia doumaiou chto ana ievo lioubit, Ia znaiou chto on iei'o lioubit и еще lioubov, vlioublionnyi, vlioublionna, — она произносила эти слова, проглатывая последний слог; daragaia, maia daragaia padrouga. Прикрыв глаза, говорила: Kharacho, mnie kharacho-o-o… Потом повернулась к Этель: Ту davolnaia?
