Что это наш родственник я не сомневался, притом, что он, со стороны бабы Ганны. В хате я его не мог рассмотреть, так как там было темновато, а вот на улице это да. Передо мной стоял типичный цыган со всякими их прибамбасами вроде серьги в ухе. С курчавыми волосами, крючковатым носом, в соответствующей одежде и прочее. Да, думаю, вот это настоящий цыган, мы со своей славянской внешностью больше похожи на русских, чем на цыган. Затем была ещё одна встреча, с представительницей бабушкиного рода, но это было уже гораздо позже, где-то в середине семидесятых годов прошлого века.
Я в очередной раз приехал в отпуск на свою малую Родину и направился прямиком в Джалгу, к старшей сестре Наташе. Когда погостил у неё денёк другой, она мне говорит: «Сеня, пойдём, сходим к нашим родственникам, их тут в селе много живёт, но мы ко всем не пойдём, а только к Марии». «А кто она такая?» — спросил я у Наташи. — «Да это наша сестра или двоюродная или троюродная, я толком и не знаю, пойдём там разберёмся». Подошли к дому, у калитки нас встретила женщина средних лет, приятной внешности, статная, смуглое симпатичное лицо, даже можно его назвать красивым. У неё привлекательные черты лица, черные волосы зачёсаны назад и собраны в большой тугой узел, чёрные брови слегка длиннее, чем обычно, прямой нос, губы нормальной полноты, в общем, приятная женщина, я был уже в таком возрасте, что в женщинах разбирался и даже очень. Но главное что меня поразило, так это глаза. Они были совершенно чёрные, их время от времени прикрывали длинные чёрные ресницы. Мы с Марией поздоровались, Наташа нас познакомила, и, после этого, Мария с приятной улыбкой пригласила нас в хату, предложив испить молока, так как «чаем угощать в тех местах не принято». За угощением молочком я спросил у Марии: «В каком родстве мы с Вами состоим?» — «Да как в каком родстве? — удивлённо раскрыв глаза, спросила она меня, в свою очередь, и продолжила, — Так ведь наши бабушки были родными сёстрами, вот от того мы с Вами и родня».
По внешности передо мной сидела типичная цыганка, глядя на неё я ещё подумал, возможно, моя бабушка Ганна была вот такой же красавицей, как и Мария. А что вполне возможно, ведь наши бабушки родные сестры и они могли быть похожи друг на друга, а Мария похожа на свою бабушку, значит моя баба Ганна и Мария похожи друг на друга. Может моя версия и не правдоподобна, но мне очень хочется верить в неё, да нам ничего другого и не остаётся, ведь других источников нет. И ещё, мне подумалось, вот от бабы Ганны и бродит в нашей родне цыганская кровь. Дед Ефим тоже кое-что передал нам от цыган, но хотя он цыганом был только наполовину, внешне был очень похож. Поженились Ефим и Ганна примерно в 1884 году, и жили вместе до 1915 года, когда не стало бабы Ганны.
Дальше расскажу о детях Ефима и Ганны, но было бы несправедливо, если бы я не упомянул о богаче Барабаше и о Мыколе Шауле. А их судьба для хуторян сложилась почти одинаково. Барабаш заранее распродал всё своё богатство и на тачанке уехал в сторону Новороссийска.
А Шаула, как только прослышал, что скоро в хуторе будут белые, сел на своего Буланого коня и тоже решил уехать. Перед отъездом, Мыкола зашёл к Ефиму Васильевичу попрощаться, мой дедушка отговаривал его от отъезда, убеждал в том, что нам, беднякам, боятся некого, придут красные или белые, они нас не тронут, это пусть богатые драпают, так что оставайся. Но Мыкола, был не преклонен, и уехал. После его отъезда, Ефим Васильевич рассуждал на тему, почему же Шаула уехал? Возможно, он боялся, что солдаты отберут у него лошадь, которою он очень дорожил — она у него была как член семьи. У Мыколы кроме его Буланка никого и не было, ни жены, ни детей, так что причиной его отъезда была, всё-таки лошадь, любимый Буланок. Как уехали, как будто пропали и больше они в родные места не возвращались. Вот такие дела.
ДЕТИ ЕФИМА И ГАННЫ ЧУХЛИБ
У Ефима и Ганны за время совместной жизни родилось восемь детей: семь сыновей и одна дочь, рожденная последней. О всех говорить не буду, так я о них мало что знаю. Отец на эту тему говорить не любил, единственное, что я точно знаю из слов родителей так это то, что четверых сыновей забрали на войну 1914 года и не один из них не вернулся. Об остальных четверых я кое-что знаю. Хотя я об этом уже писал. Старшего Ивана на войну не взяли, так как у него, одна нога слегка была короче другой, и потому при ходьбе он прихрамывал. Сын Дмитрий болел и вскоре после свадьбы моих родителей умер. Остались мой будущий отец Кондрат и его младшая сестра Александра. Начну рассказ со старшего Ивана, так как я о нем много наслышан, затем об Александре, а потом о Кондрате, потому что о нём я знаю больше всего. Должен отметить, что приезжая в очередной отпуск, а это было конец шестидесятых-начало семидесятых годов прошлого века, я постоянно расспрашивал родителей об их прошлой жизни, о родных и близких и всё, что я от них слышал, я аккуратно записывал в блокнот. Жалею, что интересовался прошлым только у своих родителей, а надо было на эту тему поговорить и с другими родственниками. Но дело в том, что родословную я тогда писать не собирался, поэтому и ограничивался своими родителями.
Как я уже ранее писал, отец не любил вспоминать то время, но как только разговор заходил о старшем брате Иване, то он о нём и вспоминал, и говорил много и охотно, по всему было видно, что он гордился своим братом. Действительно, Иван в семье личность была не заурядная, он ни на кого не походил ни внешностью, ни поведением. Он жил как бы сам по себе, но при этом далеко от семьи не отрывался. Из рассказа родителей я составил словесный портрет Ивана Ефимовича. В то время ему было лет 35–36, роста он был среднего, «по тем временам», 160–165 см, телосложения худощавого, лицо смуглое, глаза чёрные, волосы чёрные прямые, при ходьбе прихрамывал, но, не смотря на это, хорошо владел своим телом. Так на полном скаку лошади, мог сесть на неё, и, если надо, то на скаку и спрыгнуть. Характер у него был сложный, вспыльчивый. Обычно на замечания в его адрес отвечал так: «Мыни ни нада указывать, что делать, я свое дило знаю хорошо и делаю ёго исправно, а вы лучше смотрите за своими горшками». Как я понимаю, этими словами он хотел подчеркнуть значимость того, чем он занимается и чем остальные члены семьи. Очень любил лошадей, мог часами наблюдать за их повадками. С любовью ухаживал за ними, кормил, поил, мыл и чистил их, а также убирал их стойла. Когда заходил вопрос о его профессии, чем он занимался, отец, отвечая, обычно отворачивался и при этом смотрел вниз, как бы что-то, ища, говорил: «Та ны якой профиссии у ёго ны було, а занимался так, чим нада було тим и занимался». Затем поднимал голову и победоносно смотрел на меня, как бы говоря, ну как, хорошо я увернулся от твоего коварного вопроса. На такой вопрос мама говорила более откровенно: «Сеня, та чим он занимался, мы толком и не знаем, уезжал, приезжал, что-то привозил, а где он всё это брал, мы же не знаем. Сложный был человек, но семье помогал хорошо, а лошадей любил так, что, не дай Бог, сам не поест, а коня и накормит, и напоет. И они его любили также, и ходили за ним, как будто на поводе».
По рассказам родителей Иван водил дружбу с калмыками и свободно говорил на их языке. Конечно, дружил не со всеми, а с определённой группой калмыков из пяти-шести человек. Они приезжали к нам все на лошадях, вооружённые карабинами и ножами, шашек у них не было. По словам Ивана: «Шашка, мешает нашей работе, а работа у нас деликатная». И вот они этой компанией гуляли по степным просторам, а разгуляться там было где: вокруг на сотни километров Степь, а на ней пасутся табуны лошадей, крупный рогатый скот, отары овец, так что гуляй, не хочу.
Иван довольно часто уезжал из дома, утром седлал лошадь и в степь. Обычно возвращался дня через два-три, но бывало и калмыки заезжали к нам во двор. Приезжало их человек пять, а то и шесть, все на лошадях, с привязанными к их сёдлам торбами (сумками), а также свёрнутой в рулоны кошмой (войлочная подстилка). Было видно, что люди подготовились для степной непредсказуемой жизни. Приезд калмыков мог быть в любое время дня и ночи. Обычно это происходило так. Во двор на взмыленных (потных) лошадях заскакивает группа всадников, они кружат по двору, что-то кричат друг другу на калмыцком языке, затем один из них подъезжает к окну, стучит кнутом по стеклу и кричит: «Ивана дома». Иван выходит к ним во двор, что-то почергикает с ними на калмыцком языке, быстро седлает свою лошадь, и вот они уже скачут в степь, оставив после себя только клубы пыли. С отлучки он возвращался усталым и пыльным, а если шёл дождь, то были все в грязи и он сам, и его лошадь. С пустыми торбами Иван никогда не возвращался, всегда привозил, какие-либо продукты. Так что в продовольственном плане семья держалась на нём. Как-то в один из моих очередных приездов к родителям мы вечерком сидели под шелковицей за стаканчиком отцовского винца и вели неторопливую беседу. Я в очередной раз просил родителей, чтобы они подробней мне рассказали о работе моего дяди Ивана. Отец как всегда с ответом уходил в сторону, замечая: «Та шо работа, как работа, как у всех». На что мама резко замечала: «Батько (в семье она его звала батько, а он её маты), та кака така як у в сих, ведь он приезжает домой весь в грязи, как говорится, не видно ни кожи, ни рожи, лошадь и та вся в грязи, что же это за работа, что он землекоп что-ли?» Тут отец не выдерживал и взрывался: «Ну, а шо ты хочишь, отбить от табуна десяток лошадей, надо же гнать их, да так, чтобы когда хозяева схватились, а их и след уже простыл. А после дождей земля раскисла и превратилась в сплошную грязь. А лошади, «отбитые» от табуна, несутся по этой грязи очень быстро. И грязь, летящая из под их копыт, попадает прямо на Ивана и его лошадь, вот потому он весь в грязи и приезжает». Ну, теперь ты, Сеня, понял, какая у Ивана была работа?» — обратилась уже ко мне мама. Как я понял, мама не одобряла такую работу своего шурина Ивана. Её понять можно, ведь она была из зажиточной семьи и поэтому конокрадство её не вдохновляло. Родители сидели рядом со мной и ждали от меня ещё вопросов, но я сидел молча, попивал вино из стакана и представлял такую картину. Дядя Иван отбивал от табуна лошадок, а затем гнал их во всю прыть, хлеща арапником то по крупам лошадей, а то и просто по воздуху, создавая свист и шум своим хлыстом. Мне до боли знакома эта картина, так как я тоже в юности пас табун и отбивал от табуна нужных или, наоборот, не нужных лошадей, а затем гнал их куда надо, с такой скоростью, что ветер в ушах свистел. Так что подробности мне не надо было рассказывать. «Вообще-то брат Иван, по натуре, был человек общительный, — продолжал рассказ отец, — но бывали дни, когда ему было не до общения». Особенно это касалось тех дней, когда он возвращался из отлучки, уставший до такого состояния что с лошади самостоятельно не мог слезть.
