Приход в гости без предупреждения приравнивался к акту агрессии. И о нем лучше было уведомлять заранее: «Через три недели я совершу на вас набег», так грозились собирающиеся с визитом. Набегов иных форм не предполагалось. Хозяева ожидали строгого соблюдения намеченных сроков. Да и на детских праздниках все было расписано заранее, и маленьких гостей долго готовили к тому, что им предстоит увидеть. Выдержать запланированный праздник было нелегко для всех его участников. Причем когда гости расходились по домам, он еще не заканчивался. Наконец-то дело доходило до эмоциональных излишеств: находясь на почтительном расстоянии, гости в закрытых конвертах рассылали друг другу типовые благодарственные открытки с восклицательными знаками.
Лишенная всяческого представления о том, что готовит день грядущий, я не могла участвовать в излюбленной народной забаве: угадывать, какая температура будет завтра в горах, а какая — под фабричной трубой на северо-западе, и сбудется ли озвученный прогноз. После чего у двери частенько появлялся зонт. Я говорила о той погоде, которая только что согрела или увлажнила кожу, с чувством интимной нежности. А здесь чудес не происходило: солнце ничем не отличалось от налогового консультанта, совершавшего свой путь по раз и навсегда заданному маршруту. Письма приходили с не меньшей пунктуальностью, чем спрогнозированный дождь, а почтальон был сродни синоптику. Добрые и худые вести проходили через его руки, и у этого народного героя никогда не возникало желания рассеять грозовую тучу, обратив в ничто какое-нибудь пухленькое письмецо. Счета по пути не испарялись, и плательщики не прогорали. Пестуемая веками дисциплина чувствовалась повсюду. Жаль только, что ни кондуктору, ни почтальону не приходило в голову перекинуться с вами каким-нибудь нефункциональным словечком.
Дар рассказчика вообще не относился к достоинствам здешних обитателей. Для талантливого рассказчика точность фактов не так важна. И о каких трагедиях стоило бы повествовать? В революционный год несколько людей сели на трамвайные рельсы, не обратив внимания на служащих, которым пришлось идти на работу пешком. Когда же они потом с гордостью рассказывали, как блокировали движение общественного транспорта, то ничего не выдумывали о покалеченных и убитых, нет, они не готовы были поступиться правдой ради эффекта. Поэтому им можно было доверять. Всегда. Они не высовывались. Даже в любви. В поездах соответствующее предупреждение приводилось на четырех языках. Говорящие на диалектах избегали грубого «я люблю тебя». Выражением высшего чувства оказывалась фраза «мне с тобой легко», употреблявшаяся и по отношению к мюсли.
* * *
— Она — танцорка, — насмешливо заявляет медсестра. — Подождите ее здесь.
Я узнаю ее по походке, она семенит на высоких каблуках, покачивая бедрами. Бесхитростно рассказывает мне свою историю, надутые губки и ласковый голосок. Каждую ночь до четырех утра это золотце шепчется у барной стойки с мужчинами, подыскивающими себе после работы нимфетку.
— Должны ли вы с ними спать?
— Нет-нет. Мы танцуем и раздеваемся. В перерывах предлагаем мужчинам выпить. Сама я то и дело выливаю спиртное, не могу много пить.
— А отказаться не можете?
— Тогда меня уволят.
Она вздрагивает. В двадцать пять лет ей кажется, что это лишь побочные эффекты ее шикарной судьбы. Уж лучше раздеваться в обеспеченной стране, чем дома сидеть на кассе супермаркета за нищенскую зарплату, терпеть домогательства начальства и быстро стареть. Предъявив мне письменное доказательство своей счастливой жизни, истрепанный договор «танцовщицы кабаре», она ждет от меня знаков признания. Потом спешно приводит аргументы. Отец у нее умер, а мать сократили с оружейного завода. Широко раскрыв глаза, она убеждает:
— Вы же знаете, что сейчас кризис, а у меня четырехлетняя дочь.
— Ваша мать знает, чем вы здесь занимаетесь?
— Мама знает, что я танцую.
Глагол «танцевать» почти не сходит с ее уст, так она привыкает к новой жизни. Танцы — это искусство, признанная профессия, а искусство требует жертв:
— Мне и килограмма нельзя набрать.
Она стала телом и утратила язык. Да и надо ли разговаривать в баре с подвыпившими мужчинами? Ее словарный запас сводится к приветствию «чао», которым она встречает всех, даже врачей. Когда интимная близость становится ремеслом, грань между личным и общественным стирается. Ее рассказ еще не окончен. Теперь настало время хеппи-энда.
— Я познакомилась с мужчиной, со здешним мужчиной. Он хочет жениться на мне.
Эти слова она выпаливает с возбуждением старателя, нашедшего золотую жилу. Потянувшись, она еле слышно выдыхает:
— Вот теперь и думаю, стоит ли мне оставить все в прошлом?
Ждет, что соотечественница, тоже покинувшая родину, отвергнет сей риторический вопрос: конечно-конечно, бегом бегите. Я молчу.
Гинеколог пролистала карту с отсутствующим взглядом:
— При многочисленных сексуальных связях надо пользоваться презервативами. Анализы на СПИД и гепатит С отрицательные, не подтвердилось и подозрение о венерической болезни. Но в матке мы нашли измененные клетки.
Центр ее женственности подвергся изменению.
— Живот раздулся и бурчит. Неужели я снова беременна?
Тест на беременность результатов не дает, и это окрыляет девушку. Отвращение на лице доктора сменяется печалью. Недавно у пациентки случился выкидыш, когда она возвращалась домой в отпуск по заоблачным высотам. Счастливая случайность, потому что на аборт она бы не решилась. Все-таки она не безнравственна, настаивает девушка. Разговор об облеченных в презервативы членах и контрацептивных кремах длится вечность, переводить скучно. Девушка решает вставить внутриматочную спираль и собирается просить импресарио оплатить эту процедуру.
Я допускаю непроизвольную оговорку:
— Репрессарио.
* * *
Я была слишком юной для этой взрослой и рассудительной страны. Мои попытки вызвать ее безоглядную любовь так ни к чему и не привели. Словно молодая мать, что отдаляется от стареющего супруга и вкладывает всю страсть в сына, я возлагала надежды на преодолевающее границы чутье подрастающего поколения. Преисполнюсь этого чутья, прижмусь к мягонькому тельцу, сольюсь воедино с человечеством. Дети еще близки дикой природе, с ними я могу быть свободной и непринужденной, могу сбросить тяжелый культурный корсет. Однако младенцы были частью семейного имущества, в чужие руки их не давали. Имена у них были длинные, как у сановников, к которым непременно полагалось обращаться на «вы». Родители общались с ними вежливо, соблюдали форму, официально лобызая их перед сном. Если даже с собственными младенцами они ведут себя, словно с иностранными дипломатами, как же они примут меня? С маленькими существами никто не заигрывал — это было бы слишком затруднительно. Запреты повторялись медленно и серьезно:
— Я же сказал тебе, так нельзя.
Мне верилось, что родители тут же снимут запрет, развеют обстановку веселым смехом: «Да ладно, бери, тебе все можно». Обнимут блаженное дитя, покачают его, и блаженство перейдет на меня. Но они были верны своему слову и никогда не снимали запретов. Они упорно апеллировали к разуму, готовили потомков к знакомому им поверхностному миру. О том, что за ним есть еще тысячи миров, а под ним — тысячи смыслов, тысячи блаженств, они умалчивали. Это было предательством, против которого я бунтовала. Когда же я нарушала их правила, они думали, что мне не хватает разума. Они начинали просвещать, но я обрывала их:
— Я знаю.
Они раскрыли передо мной двери в лучший из миров, а неблагодарная чужестранка высмеивала их мировоззрение.
В песочнице они поучали своих отпрысков:
— Это не твое ведерко, верни его. Играй со своим ведерком, я же тебе его купила.
Стоило ребенку прижать ведерко к груди, как сразу слышалась похвала:
— Молодец, учится отличать свое от чужого.
Я научилась бороться с эгоизмом, делиться, всегда быть готовой помочь другим, вникать в чужие проблемы, считать чужое горе своим. Но здесь, стоило мне вмешаться в чужие дела, и я встречала не понимание, а отпор:
— Не твое дело, тебя не касается.
— Все, что происходит, касается и меня.
Тут я получала странный ответ:
— Наслаждайся своей жизнью.
Как же дико это звучало! Никакие блага не могли превзойти по важности героическую борьбу за общее благо человечества. Как мелочно было бы посвящать себя обустройству личной жизни! Забиваться в свой домик мне не хотелось, я готовилась к великим делам. Что в нашей диктатуре было постыдным, подсудным преступлением, вдруг превращалось в достижение демократии.
