— Какие у вас отношения с отцом?
— До болезни были очень хорошие. А когда я заболела… Понимаете, он человек слабый. Рядом с ним люди должны быть сильными. Мне кажется просто, что вот я заболела, и он растерялся. Как слабый человек.
— А мама?
— Мама у меня сильная, так считается во всяком случае, только слишком эмоциональная. Волнуется за меня, и ее надо все время успокаивать и управлять ее действиями, иначе она все делает не то, но у меня на это сейчас сил не хватает. И я никак не могу ее отучить перестать со мной советоваться. Мне трудно выслушивать ее, а она к этому очень привыкла.
— В общем, обстановка в семье осложнилась.
Ира молчала.
— Ну что ж, Ира, значит, так, — сказал Петр Дмитриевич после паузы, поняв, что Ира больше ничего говорить не будет. — Насчет ваших болей под ложечкой справа я запишу, — Петр Дмитриевич кивнул на историю болезни, — чтобы вас завтра показали терапевту. А вы побольше себя жалейте.
— Как, я не понимаю? — Этого Ире еще никто не говорил.
— Случилось с вами такое, и пусть вам будет себя жалко, — спокойно и очень серьезно объяснил Петр Дмитриевич, — захочется плакать — плачьте. И вообще не сдерживайте своих желаний: хочется ходить — ходите, хочется лежать — лежите.
По мере того как Петр Дмитриевич говорил, его взгляд, обращенный прямо в Ирины глаза, становился все более и более напряженным и пристальным.
— Вы меня вылечите? — спросила Ира, потрясенная словами Петра Дмитриевича.
— Обязательно.
— И я смогу заниматься?
— Сможете, — Петр Дмитриевич улыбнулся,
— А как же уколы?
— А их вам отменит завтра терапевт.
Илья Львович ждал Петра Дмитриевича в больничном саду на условленном месте. Илья Львович не ходил к Ире в больницу. Он был человеком раздражительным и знал это. Знал и другое — что его легко вывести из себя, и поэтому, возможно, боялся, увидев молчащую и закутанную Иру, высказать ей все, что думает о ее болезни. Вероятно, что-то все-таки останавливало Илью Львовича это сделать. Может быть, в своем подсознании Илья Львович допускал, что он не прав? Возможно поэтому он решил сначала поговорить с врачом. Пока все складывалось очень удачно. Врач, с которым предстояло разговаривать Илье Львовичу, не был врачом больницы, в которой лежала Ира. Это был психотерапевт, которому не успели показать Иру до болезни и сейчас пригласили для консультации. С ним поэтому можно было разговаривать откровенно, не беспокоясь, что это как-то отразится на Ириной лечении. Поговорить же с врачом, который в дальнейшем, очевидно, будет лечить Иру, Илье Львовичу очень хотелось. Илья Львович был человеком, который умел говорить и знал цену своему обаянию. Глаза у Ильи Львовича были маленькие со светлыми ресницами и до того черной радужной оболочкой, что воспринимались как две черные смородины. Глядящие куда-то внутрь, они пронизывали не собеседника, а самого Илью Львовича, «Однако долго они разговаривают». Илью Львовича не огорчало ожидание. Наоборот — у него было время подумать о своей работе. Конечно же не о той, которая занимала у него каждый день по восемь часов.
Илья Львович был химиком. В химии вскрыл какие-то важные закономерности, но, вместо того чтобы, как все другие, защитить диссертацию, счел это пустой тратой времени. Того времени, которого у него всегда не хватало. Потому что мысль Ильи Львовича всегда бежала вперед. Илья Львович любил решать глобальные проблемы, любил обобщать, и обобщения его привели к математике, к торическим моделям. Математикой Илья Львович увлекался еще в юности. Но как-то так получилось, что стал химиком. Менять специальность было невозможно. И Илья Львович стал заниматься математикой по ночам. Весь день он работал на службе, приходил домой в семь, спал до одиннадцати, потом вставал и работал до четырех утра. Так двадцать лет изо дня в день. Каждый раз Илье Львовичу казалось: вот-вот — и он все решит… Но проходил день, другой, и Илья Львович находил ошибку. Сначала каждый раз вместе с Ильей Львовичем радовалась и его жена. Но шли годы, и Инна Семеновна устала радоваться. И все-таки, когда Илья Львович входил смущенный и радостный и начинал рассказывать, что на этот раз у него уже точно вышло, Инна Семеновна ловила себя на том, что хоть чуть-чуть, а опять верит. А вдруг… Этих «вдруг» было очень много. Это была вся жизнь близкого тебе человека. Жизнь, звенящая на одной ноте, вот-вот могущей внезапно оборваться, так ничего и не достигнув.
Когда Петр Дмитриевич с Инной Семеновной подошли к скамейке, на которой сидел Илья Львович, тот что-то быстро и нервно писал. Увидев Петра Дмитриевича, он закрыл записную книжку, встал и по-светски, чуть наклонив голову, протянул врачу руку:
— Очень приятно.
Петр Дмитриевич сел на скамейку и поставил рядом с собой чемоданчик.
— Ничего особенно страшного у вашей дочери нет. Сильное истощение нервной системы.
— И как долго, вы думаете, это может продолжаться? — Илья Львович носил бороду. Когда он говорил, его борода подрагивала.
— Эта болезнь очень затяжная, но, думаю, месяцев через шесть она будет уже совершенно здорова.
— Доктор говорит, что опухоль и шизофрению можно начисто исключить. — Инна Семеновна, волнуясь, всегда предполагала крайности.
— Я и не сомневался. Я вообще думаю…
Илья Львович остановился и выдержал некоторую паузу.
— Вы знаете историю с аспирантурой? — Илья Львович постарался придать своему тону особый тайный смысл.
— Да, ей выхлопотали, кажется, место? — небрежно, как бы не придавая значения таким мелочам, ответил Петр Дмитриевич.
— И не кто-нибудь, академик Дубинин, а она не хочет заниматься. Инна, не перебивай меня, — Илья Львович с раздражением посмотрел на жену. — Я Иру как-нибудь тоже знаю. Когда она хотела, она занималась в институте на пятерки. Получила диплом с отличием. А в школе она просто не хотела учиться и имела двойки. Я уверен, что вся ее болезнь сейчас от того, что она не хочет идти в аспирантуру. Это мое личное мнение, но я ечитал, что врачу, который будет ее лечить (а я на это надеюсь), оно небезынтересно. Кроме того, болезнь болезнью, но нельзя путать две вещи: болезнь и эгоизм. Ира страшно избалована. И я сейчас очень боюсь за ее мать. У моей жены не очень здоровое сердце, сейчас повышенное давление, а Ира заставляет ее бегать сюда каждый день. И потом, моя жена — журналистка. Вы, вероятно, знаете, она разбирает сложнейшие дела. У нее масса подопечных. Сейчас ей надо ехать в командировку в Тамбов, но она не может. Она всецело поглощена тем, что происходит здесь. Ведь Ира ведет себя в больнице ужасно. Мне стыдно там показаться. Она, кажется, дошла чуть ли не до главного врача. Требует отменить лекарство…
— Человек со сломанной ногой может ходить? — Петр Дмитриевич своими зрачками схватил черные зрачки Ильи Львовича. — Вот так и ваша Ира ничего сейчас не может перенести. Даже этого лекарства.
В эту ночь Ира опять не спала. Сидела на кровати и раскачивалась из стороны в сторону. Ей вспоминался Петр Дмитриевич и как он сказал, чтобы она жалела себя. «Ради того, чтобы встретить такого человека, можно заболеть», — подумала Ира. И вдруг ей вспомнилось, как Петр Дмитриевич, отдавая Наталье Петровне историю болезни, что-то сказал ей по-латыни, видимо про Иру, и, переглянувшись, они оба улыбнулись.
«Это надо забыть, — решила Ира. — Иначе он не сможет меня вылечить».
На следующий день Иру повели в другой корпус к терапевту.
Губы у терапевта были, что называется, шлепающими. Когда он говорил, они что-то вычмокивали и высвистывали. Сам терапевт был громадный, как глыба.
— Уколы, милочка, как меня ни уговаривайте, я вам не отменю. Они вам очень полезны.
Ира заплакала. Лицо ее сморщилось и стало таким некрасивым, что можно было подумать, что Ира нарочно строит гримасы.
— Прекратите! — сказал терапевт. — Вы же взрослая девушка. И так распускаете себя. Если вы хотите выздороветь, держите себя в руках. Выздоровление зависит только от вас.
Услышав, что надо держать себя в руках, Ира прекратила плакать и ненавидящими глазами посмотрела на терапевта. Когда Ире говорили «держите себя в руках», ей хотелось крикнуть: «А в ногах не хотите? А то можно и в ногах».
— Что вы так зло на меня смотрите? — Губы терапевта соединились, образовав восьмерку. — Вот я вам сейчас докажу, что эти злополучные уколы прописали вы себе сами. Вы ведь биолог? Значит, должны знать, что желтое тело, так сказать, формирует женщину. А теперь смотрите: здесь, — терапевт ткнул в историю болезни в то место, где крупный размашистый почерк Натальи Петровны уступал место другому-мелкому и ровному, — эндокринолог написал, что у вас недостаточность желтого тела. А вот здесь, — терапевт перевернул две страницы, — записано: у больной сегодня день рождения. Она не пустила к себе молодого человека. Теперь вам все понятно?
