— Ах, зачем вы так? — кричала миссис Коста из темноты. — Зачем вы так?
— Слава Богу, жив, — сказал Патси.
Ида стонала и ломала руки.
— В чем дело? — крикнул Сэм. Потом он учуял газ и застыл от ужаса.
Патси включил свет. Лицо у Сэма было багровое. Из каждой поры лил пот. Сэм натягивал одеяло на голые плечи.
— Зачем вы это сделали, Сэм? — спросил Патси.
— Что я сделал, что? — сам не свой крикнул Сэм.
— Газ. Включили газ, а свет не зажгли.
— Так он не горел, нет? — в изумлении крикнул Сэм.
— Не горел, — сказала миссис Коста.
Сэм стал спокойней. Снова лег.
— Это была ошибка, — сказал он. — В первый раз в моей жизни — такая ошибка.
— Значит, вы это без умысла? — спросила миссис Коста.
— Какой умысел? Зачем умысел? — спросил Сэм.
— Мы подумали…
— Нет, — сказал Сэм. — Это была ошибка. Возможно, спичка отсырела.
— Но вы должны бы унюхать газ, — сказал Патси.
— Нет, у меня насморк.
— Единственное, что вас спасло, — тут воздуха много. Вам повезло, что помещение тут продуваемое.
— Да, мне повезло, — согласился Сэм.
— Говорила я вам — пальто наденьте, — сказала миссис Коста. — Он стоял без пальто под снегом на улице, — пояснила она Иде.
Ида была вся бледная и молчала.
— Ладно, пошли, — сказал Патси, беря под локоть жену. — Всем надо спать.
— Спокойной ночи, — сказала миссис Коста.
— Не закрывайте окна еще несколько минут и спичек не зажигайте, — посоветовал Патси.
— Спасибо вам большое, и извините за беспокойство, — сказал Сэм.
— Ну, чего там, — сказал Патси, — но в другой раз будьте осторожней.
— Это была ошибка, — сказал Сэм. — Ошибка, и больше ничего, я вас уверяю.
Супруги Коста ушли. Ида их проводила до двери и повернула ключ. Сэм понадежней укутался одеялом. Комната леденела под открытыми окнами. Он боялся, как бы опять не расчихаться. Очень скоро он уснул.
Ида подождала, пока выветрится запах газа. Потом закрыла окна. Прежде чем раздеться, осмотрела горелку и убедилась, что повернула выключатель. В полном изнеможении она улеглась и сразу заснула.
Иде показалось, что она всего минутку поспала, когда она проснулась. В страхе посмотрела на Сэма, но он громоздился рядом, с головой укутанный одеялом. Она услышала его ровное глубокое дыхание, и у нее отлегло от души. Ида проснулась окончательно, и события дня пронеслись у нее в голове. Она вспомнила про эту историю с газом, и всю ее пронизала острая боль. Неужели Сэм и вправду хотел такое над собой учинить? Неужели? Ей хотелось растолкать его и спросить, но было страшно. Она повернулась на другой бок, хотела снова заснуть, но какой там сон.
Ида потянулась к ночному столику, заглянула в светящийся циферблат. Было двадцать пять пятого. В шесть зазвенит будильник. Сэм проснется, и она у него спросит, и тогда она, наверно, сможет уснуть. Она закрыла глаза, но сна не было. И она открыла глаза да так и лежала.
Из-за тоненького позвякиванья окна Ида поглядела наружу. Там, в свете уличного фонаря, видно было, что снова пошел снег. Медленно, тихо падали хлопья. Повисят-повисят в воздухе, но налетит ветер и несет их на окна. И окна слегка дребезжат, а потом снова все тихо, только часы тикают.
Ида потянулась к часам, выключила будильник. Было почти пять. В шесть она встанет, оденется, спустится вниз. Втащит ящик с молоком, хлеб. Потом подметет магазин, счистит снег с дорожки. Пусть Сэм поспит. Потом, если лучше себя почувствует, он и спустится. Ида опять посмотрела на часы. Пять минут шестого. Ему полезно поспать.
1943
Вынимая ключ из кармана, отпирая дверь своей тесной квартирки, Морис Розенфельд смотрел на себя со стороны. Еврейский актер видел свои седеющие волосы, поникшие — следствие разочарованиий — плечи, сардоническую угрюмость лица, подчеркнутую изогнутым в кривой усмешке ртом. Розенфельд повернул ключ в замке — сознавал, что отлично играет роль. В повороте ключа сквозит трагизм, подумал он.
— Кто там? — донеслось из квартиры.
Розенфельд — он не ожидал, что дома кто-то есть, — толкнул дверь и увидел, что окликнула его дочь. Софи лежала на кровати — если ее сложить, она превращалась в диван, а спальня в гостиную. В квартире имелась еще одна комната, поменьше, там спал Розенфельд с женой, плюс ниша — она служила кухонькой. Когда отец работал и поздно приходил домой после спектакля, Софи ставила вокруг своей кровати три ширмы, чтобы ее не будил свет: отец зажигал его, чтобы разогреть себе молоко перед сном. Ширмы служили и другой цели. Стоило Софи поссориться с отцом, она отгораживалась от него ширмами, и пусть себе бушует, сколько хочет. Без нее бушевать было неинтересно, он замолкал, дулся. А она устраивалась поудобнее на диване, читала журнал, у нее была своя лампа, и благословляла ширмы. Они давали ей возможность уединиться и не опускаться до препирательств.
Ширмы были составлены в угол, Розенфельда удивило, что дочь в постели.
— Что с тобой? — спросил он.
— Нездоровится, — ответила она.
— Где мама?
— На работе.
— И сегодня у нее работа?
— У нее были полдня свободных. Она работает с пяти до десяти.
Розенфельд обозрел комнату. Стол в нише не накрыт, а ведь дело идет к ужину.
— Она мне оставила поесть или что?
— Нет, она думала, ты пообедаешь с Марковицем. Что-нибудь вышло?
— Нет, — сказал он. — Ничего не вышло. Еврейскому театру хана. Как началась эта война, евреи стали сидеть дома. Все, кроме евреев, уходят из дому, чтобы забыть свои беды, а евреи, евреи, они сидят дома и нервничают. На Второй авеню[10] сегодня как на кладбище.
— Для чего Марковиц хотел с тобой встретиться?
— Бенефис, я знаю. Хочет, чтобы я играл в бенефис Айзека Левина.
— Не беспокойся, — сказала она, — у тебя был хороший сезон в прошлом году.
— И что — мне теперь жить воспоминаниями, но я не такой старый, нет.
Софи не нашлась что на это ответить.
— Хочешь, я встану, что-нибудь тебе приготовлю? — сказала она.
Он прошел на кухню, заглянул в кастрюли на газовой плите.
— Не надо. Я сам. Тут остались картошка, морковка. Разогрею.
— Поджарь котлету — она в духовке. Мама приготовила ее для меня, а мне не хотелось есть.
Розенфельд откинул дверь духовки, с отвращением посмотрел на котлету.
— Нет, у меня печет живот, когда я кушаю фарш, — сказал он и закрыл духовку.
— Как твой живот? — спросила она.
Он положил руку под сердце:
— Сегодня я имею газы.
Он был тронут ее вниманием.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Как обычно. В первый день всегда плохо.
— Это пройдет.
— Знаю, — сказала она.
* * *
Он зажег горелку под овощами, принялся помешивать картофельное пюре. Комок на комке. Есть и вовсе расхотелось. Софи, посмотрев на него, сказала:
— Положи в картошку масло.
Розенфельд не сразу последовал ее совету, открыл ледник, лишь когда Софи повторила его.
— Какое еще масло? — сказал он, обшаривая взглядом бутылки, фрукты. — И где здесь масло, где?
Софи потянулась за халатом, натянула его через голову, застегнула молнию. Всунула ноги в шлепанцы.
— Разбавлю молоком, — сказала она.
Он и не хотел, а начал сердиться:
— Мне это надо? Лежишь, и лежи себе. Я сам позабочусь об ужине… тоже мне ужин, — закончил он ехидно.
— Пап, — сказала она. — Не упрямься. Мне все равно нужно встать.
— Для меня не вставай — мне это не надо.
— Сказала же: мне все равно нужно встать.
— Почему вдруг?
— Ко мне придут.
Он повернулся к ней:
— И кто это придет?
— Пап, давай не будем, что толку?
— И кто к тебе придет?
— Я не хочу с тобой ссориться. Мне нездоровится.
— Кто придет, ты мне ответишь или что?
— Эфраим.
— Этот водыпроводчик? — В тоне его был яд.
— Па, прошу тебя, не ссорься с ним.
— Кто — я, я буду ссориться с водыпроводчиком?
— Ты его всегда унижаешь.
— Кто — я, я унижаю водыпроводчика? Это он, он меня унижает своим приходом.
— Он не к тебе приходит. Он приходит ко мне.
— Его приход унижает тебя. Что общего имеет водыпроводчик — он и средней школы не кончил — с тобой? Тебе нужен водыпроводчик, нужен он тебе?
— Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, — сказала она.
— Только не водыпроводчик!
— Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок, и притом верный.
— Хорошо. — Розенфельд рассердился. — Ну так я не имею верного заработка. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.
— Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.
