Всю ночь Уолли рыскал по округе — по Четвертой, потом по Пятой улице, потом парком от кладбища до железнодорожной ветки, проходившей параллельно проспекту в квартале от него. Ему пришло в голову заночевать в павильоне одной из станций БМТ[13], но пятицентовика у него не было, так что это отпадает. Угольный склад у железнодорожного тупика — тоже: там дежурил сторож. В пять часов, устав шляться, он снова свернул на Четвертую улицу и встал под деревом напротив дома матери. Хотелось забраться в подвал и поспать там, но он вспомнил о Джимми и о своей сестре Агнессе и подумал: а ну их к черту.
Уолли медленно побрел по главной улице к станции надземки и, стоя на углу, смотрел, как рассветает. Серый свет разливался по утреннему небу, и по тихим улицам ползли теплые рассеивающиеся тени. На Уолли накатила тоска. Все с виду вроде такое же, но только с виду. Он подумал о приятелях, которые уже умерли, о Винсенте Давидо, сыне парикмахера, исчезнувшем еще до войны. О том, что сам он уже сколько лет не переступал порог родного дома, и ему захотелось плакать.
Перед кулинарией стояла пустая коробка из-под молока. Уолли протащил ее по тротуару и, прислонив к опоре станции надземки, привалился к ней спиной. Он устал, но засыпать не хотел: скоро на станцию потянется народ, вдруг он увидит кого знакомого. Что, если встретить двоих-троих знакомых, подумал он, как знать, вдруг они дадут центов пятьдесят, этого хватит на пиво и яичницу с ветчиной.
Перед самым восходом солнца Уолли заснул. Люди покупали на лотке газеты и перед тем, как подняться по лестнице на станцию, замечали его. Помнили его немногие. Толстяк в сером костюме остановился на углу и с отвращением наблюдал, как Уолли спит, — он его узнал. Уолли сидел, придавив своей тушей картонную коробку, прислонив голову к опоре и открыв рот. Соломенные волосы были зачесаны назад. Лицо красное и чумазое, отвислые небритые щеки. На нем были лоснившийся от грязи коричневый костюм, черные ботинки, давно не стиранная рубашка с замызганным коричневым галстуком.
— Этот сукин сын не просыхает, — сказал толстяк человеку, вышедшему из кондитерской, чтобы собрать монеты с газетного лотка.
Хозяин магазина кивнул.
В восемь часов поливальная машина, свернувшая со Второй улицы, с шумом покатила по проспекту к надземке, извергая из своего металлического брюха две веерообразных струи воды. Вода пенилась на раскаленном асфальте, и в воздух поднимались столбы водяной пыли. Когда машина стала разворачиваться у станции надземки, вода холодной росой осела на потном лице Уолли, и он проснулся. Судорожно огляделся по сторонам, понял, что это не Джимми, и страх отступил.
День выдался влажный и изнурительно жаркий, и у Уолли разболелась голова. В животе урчало, во рту стоял кислый привкус. Ему хотелось есть, но в кармане не было ни цента.
Мимо него шли на работу люди, Уолли вглядывался в них, но тех, кого знал, не увидел. Просить деньги у незнакомцев он не любил. Когда человека знаешь — дело другое. Он заглянул в витрину кондитерской там были часы — и, увидев, что уже восемь двадцать пять, расстроился. Из опыта Уолли знал, что лучшие шансы он уже упустил. Те, кто работают на фабриках и в магазинах, прошли рано утром, конторские служащие — их служба начиналась часом позже — тоже. Оставались только случайные прохожие да домохозяйки, отправлявшиеся за покупками. У них много не получишь. Уолли решил, что еще подождет и, если вскорости никто не подвернется, пойдет в овощную лавку, спросит там, нет ли у них каких-нибудь фруктов на выброс.
В половине девятого мистер Давидо, живший в квартире над кулинарией, вышел из дому и пошел открывать свою парикмахерскую на другой стороне улицы. Увидев стоящего на углу Уолли, он был потрясен. Как странно, подумал он, если видишь то, что вроде бы было здесь всегда, кажется, все снова как прежде.
Парикмахер был маленький, смуглый лет под шестьдесят. Его курчавые волосы поседели, он носил старомодное пенсне на черном шнурке. Руки у него были короткие и крепкие, с толстыми пальцами, но он очень ловко ими орудовал. Клиенты знали, как споро работают эти короткие пальцы, когда ты торопишься. Если спешки не было, мистер Давидо работал медленно. Иногда он стриг кого-нибудь, и клиент, взглянув в зеркало, вдруг замечал, что парикмахер отрешенно смотрит в окно, губы его сжаты, а в глазах — тихая грусть. Минуту спустя он вскидывал брови, вновь принимался за стрижку, и его короткие толстые пальцы, чтобы нагнать время, порхали с удвоенной быстротой.
— Эй, Уолли! — воскликнул он. — Ты где прятался? Давненько ты здесь не показывался.
— Я болел, — ответил Уолли. — В больнице лежал.
— Небось так и травишь себя виски?
— Да нельзя мне больше пить. Диабет у меня. Взяли анализ крови, говорят, диабет.
Мистер Давидо сокрушенно покачал головой.
— Ты уж себя береги, — сказал он.
— Мне туго пришлось. Едва гангрену не заработал. С гангреной ноги вообще ампутируют.
— Как же так случилось, Уолли?
— Да это все с тех пор, как меня мой братец Джимми отдубасил. У меня ноги и распухли. Врач сказал, чудо, что гангрена не началась.
Говоря это, Уолли смотрел на улицу. Парикмахер поймал его взгляд.
— Ты уж лучше держись от брата подальше.
— Я начеку.
— И здесь, Уолли, постарайся не показываться. Брат же сказал тебе, что ему не нравится, когда ты здесь крутишься. Нынче, Уолли, всякой работы полно. Нашел бы себе что-нибудь, комнату бы снял.
— Да, я как раз собираюсь куда-нибудь пристроиться.
— Каждый день надо искать, — сказал парикмахер.
— Буду, — ответил Уолли.
— Ты не откладывай. Сходи в бюро по трудоустройству.
— Пойду, — сказал Уолли. — Только сначала мне надо кое с кем встретиться. Столько появилось незнакомых. Здесь теперь все по-другому.
— Это да, — согласился парикмахер. — Холостых парней почти не осталось. Это я по парикмахерской замечаю. Женатые, в отличие от холостых, бриться не ходят, только стричься. Они себе электробритвы покупают. А одинокие — те молодчаги!
— Сдается мне, тут все либо умерли, либо переженились, — сказал Уолли.
— Ушли на войну, кое-кто не вернулся, а многие переехали.
— От Винсента ничего не слышно? — спросил Уолли.
— Ничего.
— Я подумал, дай-ка спрошу.
— Ничего, — повторил парикмахер. Они помолчали с минуту, и он сказал: — Ты заходи попозже, Уолли. Я тебя побрею.
— Когда?
— Попозже.
Уолли проводил взглядом мистера Давидо, который пересек улицу и, миновав аптеку и прачечную, остановился перед парикмахерской. Прежде чем зайти внутрь, он достал из кармана жилета ключ и завел крутящуюся вывеску. Столбик, раскрашенный красными, белыми и синими спиралями, завертелся.
Мимо прошли мужчина с женщиной, и Уолли показалось, что мужчина знакомый, но тот прошел, опустив глаза, мимо, и Уолли посмотрел ему вслед с презрением.
Ему надоело глазеть на прохожих, и он побрел к газетному лотку — почитать заголовки. Мистер Марголис, хозяин кондитерской, вышел и забрал мелочь.
— Вы что, думаете, я ваши вонючие гроши стащу? — обиделся Уолли.
— Позволь уж мне перед тобой не отчитываться — сказал мистер Марголис.
— И какого черта я только ходил в твою забегаловку!
Мистер Марголис побагровел.
— А ну, смутьян, убирайся отсюда! Давай уматывай! — заорал он, маша руками.
— Вот психованный!
Чья-то тяжелая рука схватила Уолли за плечо и развернула. На мгновение у него от ужаса потемнело в глазах, ноги подкосились, но, увидев, что это его старшая сестра Агнесса, а рядом — мать, он приосанился — будто это не он перепугался.
— Ты что тут вытворяешь, пьянь паршивая? — Голос у Агнессы был зычный.
— Ничего я не делал.
Мистер Марголис видел, как менялся в лице Уолли.
— Ничего он не делал, — сказал он. — Просто лоток загораживал — людям не подойти. — И он удалился к себе в магазинчик.
— Сказали же тебе — держись подальше, — проскрипела Агнесса. Она была высокая, рыжая, могучая. Широченные плечи, огромные груди, распиравшие желтое платье.
— Да я просто тут стоял.
— Агнесса, кто это? — спросила мать, прищурившись сквозь толстые стекла очков.
— Это Уоллес, — с отвращением сказала Агнесса.
— Мам, привет! — сказал Уолли тихо.
— Где ты пропадал, Уоллес?
Миссис Маллейн была полная женщина, огромный живот, сутулая спина. Сквозь редкие седые волосы, забранные двумя янтарного цвета гребнями, просвечивала розовая кожа. Она подслеповато моргала — это было видно даже сквозь очки — и крепко держалась за локоть дочери, боясь нечаянно на что-нибудь наткнуться.
— Я, мама, в больнице был. Меня Джимми избил.
— И поделом тебе, алкаш проклятый! — сказала Агнесса. — Сам во всем виноват. Джимми столько раз тебе деньги давал, чтобы ты пошел в бюро, нашел работу, а ты их тут же пропивал.
