— Депрессия ж была. Не мог я найти работу.
— Хочешь сказать — тебя никто брать не хотел после того, как ты монеты из автоматов на скачках просадил и тебя из БМТ выперли?
— Да заткнись ты!
— Ты позоришь и мать, и всю семью. Хоть бы совесть поимел — держался бы отсюда подальше. Достаточно мы из-за тебя натерпелись.
Уолли сменил тон:
— Я болен. Доктор сказал, у меня диабет.
Агнесса промолчала.
— Уоллес, — спросила мать, — ты мылся?
— Нет, мам.
— Обязательно надо помыться.
— Негде мне.
Агнесса схватила мать под руку:
— Я веду твою мать в глазную больницу.
— Погоди, Агнесса. — Миссис Маллейн рассердилась. — Уоллес, на тебе чистая рубашка?
— Нет, мам.
— Зайди домой переоденься.
— Джимми ему ребра переломает.
— Ему нужна чистая рубашка, — не отступала миссис Маллейн.
— У меня лежит одна в прачечной, — сказал Уолли.
— Так забери ее, Уоллес.
— Денег нету.
— Мам, не давай ему никаких денег. Он все равно их пропьет.
— Ему обязательно нужна чистая рубашка.
Она открыла портмоне и стала рыться в отделении для мелочи.
— На рубашку нужно двадцать центов, — сказала Агнесса.
Миссис Маллейн разглядывала монетку:
— Агнесса, это сколько центов? Десять?
— Нет, это цент. Давай я найду. — Агнесса вытащила две монетки по десять центов и бросила в протянутую руку Уоллеса. — Держи, лодырь.
Он пропустил это мимо ушей.
— А на еду хоть немножко, а, мам?
— Нет, — сказала Агнесса, подхватила мать под локоть и повела дальше.
— Рубашку смени, Уоллес, — крикнула мать, поднимаясь по лестнице в надземку. Уолли смотрел, как они поднимались наверх, как вошли в станцию.
Его мучила слабость, ноги подкашивались. Наверное, от голода, подумал он и решил купить на двадцать центов соленых крендельков и пива. Попозже он выпросит в овощной лавке каких-нибудь подгнивших фруктов и попросит у мистера Давидо хлеба. Уолли пошел под мост, к таверне Маккаферти, неподалеку от железнодорожного тупика.
Открыв раздвижную дверь, он заглянул в бар и обмер от страха. В глубине бара стоял его брат Джимми в форме и пил пиво. Сердце у Уолли, пока он закрывал дверь, колотилось как бешеное. Ручка выскользнула из его ладони, и дверь хлопнула. Все, кто был в баре, взглянули на вход, и Джимми успел заметить Уолли.
— Бог ты мой!
Уолли уже бежал. Он слышал, как загрохотала дверь, и понял, что Джимми помчался за ним. И как он ни напрягался, большое дряблое тело не слушалось, но шаги Джимми неумолимо приближались. Уолли мчал по улице, через железнодорожные пути, на угольный склад. Пробежал мимо людей, грузивших в вагонетку уголь, пронесся по усыпанному гравием двору, брат не отставал. Легкие у Уолли, того и гляди, разорвутся. Он хотел спрятаться в угольном сарае, но там его нашли бы обязательно. Судорожно оглядевшись по сторонам, он помчался к куче угля у забора и полез по ней. Джимми его почти настиг, но Уолли сбросил уголь Джимми прямо на грудь, на лицо. Он оступился, выругался, но, выхватив дубинку, полез снова. Забравшись на верх кучи, Уолли перелез через забор и тяжело рухнул вниз. Ноги у него дрожали, но страх гнал дальше. Перебежав через двор, он неуклюже перепрыгнул через низкий штакетник и выбил плечом покосившуюся дверь подвала. Уголком глаза он видел, как Джимми перелезает через забор угольного склада. Уолли хотел попасть на задний двор кулинарии — оттуда через подвал он мог выйти на главную улицу. Мистер Давидо наверняка даст ему спрятаться в туалете парикмахерской.
Уолли помчался прямо через клумбу в соседний двор, забрался на забор. Потные ладони скользили, и он перевалился через забор, отворот штанины застрял на штакетине. Руки его были в рыхлой земле, брючина зацепилась за забор. Он вертел ногой во все стороны, дергал изо всех сил. Штанина порвалась, и он полетел на клумбу. Он вскочил на ноги, но и шагу не успел сделать, как Джимми перелез через забор и схватил его. Уолли повалился на землю, дух у него зашелся, и он завыл.
— Сволочь! Ублюдок! — орал Джимми. — Я тебе шею сверну!
Он обрушил свою дубинку на ноги Уолли. Уолли взвизгнул и попытался увернуться, но Джимми схватил его и принялся лупить по заду и ляжкам. Уолли пробовал прикрыть ноги руками, но Джимми бил все сильнее.
— Не надо! Не надо! — кричал Уолли, извиваясь под дубинкой брата. — Джимми, прошу тебя! Ноги! Не бей по ногам!
— Паскуда!
— Ноги мои, ноги! — вопил Уолли. — У меня ж гангрена начнется! Ой, ноги мои!
Все тело разрывала боль. Его мутило.
— Ноги мои… — стонал он.
Джимми наконец его отпустил. Утер лицо от пота и сказал:
— Говорил я тебе, держись подальше. Еще раз здесь увижу — убью.
Подняв голову, Уолли увидел двух перепуганных женщин, наблюдавших за ними из окна. Джимми отряхнул мундир и направился к подвальной двери. Открыл ее, спустился вниз.
Уолли так и остался лежать среди помятых цветов.
— А почему полицейский его не арестовал? — спросила миссис Вернер, жена хозяина кулинарии.
— Это его брат, — объяснила миссис Марголис.
Он лежал на животе, раскинув руки, прижавшись щекой к земле. Из носа сочилась кровь, но он был так измотан, что даже не мог шевельнуться. По телу струился пот, спина куртки уже потемнела от влаги. Он даже думать не мог, потом тошнота отступила, и в голове заворочались ошметки мыслей. Он вспомнил, как они с Джимми детьми играли на угольном складе. Мальчишки с Четвертой улицы скатывались зимой с железнодорожного вала по снегу. Он вдруг увидел, как стоит тихим летним вечером у кондитерской, на нем рубашка с закатанными рукавами, он курит, болтает с Винсентом и другими парнями — о женщинах, о том, как славно погуляли, о бейсболе; они ждут вечерних газет. Он думал о Винсенте, вспомнил день, когда тот ушел. Это было во времена Депрессии, безработные стояли кучками на углу, курили, жевали жвачку, заигрывали с проходящими мимо девушками. Винсент, как и Уолли, перестал ходить в бюро по трудоустройству, торчал на углу вместе со всеми, курил, сплевывал на тротуар. Прошла девушка, Винсент что-то сказал, и все загоготали. Мистер Давидо видел это из окна парикмахерской. Он отшвырнул ножницы и, оставив клиента в кресле, вышел. Лицо его налилось кровью. Он схватил Винсента за руку и со всей силы ударил по лицу. «Мерзавец, — заорал он, — почему ты работу не ищешь?» Лицо у Винсента посерело. Он не сказал ни слова, просто ушел, и больше его не видели. Вот как все было.
Миссис Марголис сказала:
— Он давно уже лежит. А вдруг умер?
— Нет, — сказала миссис Вернер. — Он только что шевелился.
Уолли с трудом поднялся и, пошатываясь, спустился в подвал. Держась за стену, он вышел на улицу перед кулинарией. Уолли пошарил по карманам в поисках двадцати центов, которые дала ему мать, но не нашел их. Тошнота вернулась, ему хотелось сесть и отдохнуть. Он перешел улицу и побрел к парикмахерской.
Мистер Давидо стоял у окна, точил о кремень опасную бритву. Когда он утром увидел Уолли, на него нахлынули воспоминания, и теперь он думал о Винсенте. Водя бритвой по заляпанному мылом куску кремня, он взглянул в окно и увидел тащившегося через улицу Уолли. Штаны у него были все в грязи, рваные, лицо в крови. Уолли приоткрыл дверь, но мистер Давидо сказал резко:
— Убирайся отсюда! Ты пьян!
— Честно — нет, — ответил Уолли. — Ни капли.
— А что ж у тебя вид такой?
— Джимми меня поймал, чуть не убил. Ноги, наверное, сплошь в синяках. — Уолли опустился на стул.
— Сочувствую.
Мистер Давидо дал ему воды, Уолли с трудом сделал глоток.
— Садись в кресло, Уолли, — предложил парикмахер. — Я тебя побрею, ты отдохнешь, в себя придешь.
Он помог Уолли забраться в кресло и опустил его так, что Уолли почти что лежал. Парикмахер обернул ему лицо горячим полотенцем и стал намыливать подбородок. Щетина была жесткая — видно, Уолли не брился по крайней мере неделю. Мистер Давидо своими ловкими короткими пальцами втирал и втирал пену.
Посмотрев в зеркало, парикмахер подумал, как изменился Уолли. Он вспомнил былые времена, глаза его снова затуманились, он отвернулся и уставился в окно. Думал о своем сыне Винсенте. Вот было бы здорово, если бы и Винсент вернулся домой, он бы тогда прижал его к груди, поцеловал…
Уолли тоже думал о былых временах. Он вспомнил, как в субботу вечером, перед тем как выйти из дому, смотрелся в зеркало. Тогда у него были пшеничные усы и зеленая шляпа. Он вспомнил свои роскошные костюмы, белую гвоздику в петлице, дорогие сигары.
Он открыл глаза.
— Знаете, — сказал он, — а здесь теперь все по-другому.
— Да, — ответил парикмахер, не отводя взгляда от окна.
Уолли закрыл глаза.
Мистер Давидо посмотрел на него. Уолли дышал чуть слышно. Губы у него были плотно сжаты, по щекам катились слезы. Парикмахер намылил щеки повыше, и пена смешалась со слезами.
