— Да я уже сказал, господа. Мы сами придумываем проблемы, чтобы проблемы нас гнули в рог. Национальная традиция. Сизов — итакиец. Он — сын отечества. Он здесь родился и обладает неоспоримыми правами. Кроме того, он любит женщину. Женщина знает, когда ее любят. Стало быть, он никуда не денется.
— Какая беспечность и легкомыслие! — сказал раздосадованный терапевт.
— Будем друг к другу уважительны, — сказал Пал Палыч. — Как мыслишь, Нестор?
Нестор приветливо улыбнулся:
— Присоединяюсь к поэту. Я убежден, что Сизов настранствовался. Его привела к нам тоска по оседлости.
Зоя спросила:
— Хотела б я знать, на чем покоится убежденность?
— Она покоится на Поликсене, — откликнулся Нестор.
— Мужской цинизм.
— Возможно, — согласился с ней Нестор. — Но это цинизм здоровый. Сочный. Аттический. Теплолюбивый. Спросите у главного терапевта. В этом цинизме нет озлобленности и уж тем более извращенности. Ему не сопутствуют ни досада, ни плоская самодовольная поза, свидетельствующая о неполноценности. Это цинизм, полный жизни. Он прост, как правда. В нем ощущаешь оптимистическое начало.
— Заслушаешься, — сказал Пал Палыч. — Эпикурейский взгляд на вещи. Я тоже надеюсь на Поликсену. Второй раз она своего не упустит. И, надо сказать, я ей благодарен. Да, там, где женщина, там Итака. Итака сама по себе есть Женщина, любезная усталому путнику.
Он сделал паузу и улыбнулся.
— Ну что же, пора подбивать итоги. Наша сплоченная команда — отнюдь не машина голосования. Сшибаемся, полемизируем, спорим, но — вырабатываем консенсус. Зоя, тебя это удивит, но возраст обострил мою зоркость. Я вижу, до чего тебе тягостно принять решение…
— Да, мне тягостно, — сказала Зоя. — Но я готова.
— Ценю твое мужество, смелая женщина, но так уж и быть, я тебя порадую, — отечески сообщил Пал Палыч. — Я добавляю свой старческий голос к гуманистическому баритону нашего Нестора да и к тенору сладкопевучего менестреля. Стало быть, три голоса есть, и ты избавлена от обязанности вынести приговор человеку, который оставил след в твоей жизни.
Зоя хотела ему ответить, но помешал хрипловатый басок вышедшего из дома Сизова:
— Ты где, Поликсена?
Она появилась почти мгновенно. Как будто ждала этого тревожного зова.
— Что с тобой?
Он сказал виновато:
— В общем-то ничего ужасного. Я видел сон. Что я просыпаюсь и не нахожу тебя рядом.
Она сказала:
— Такое с тобою уже случалось — в последние годы. Точнее — в последние двадцать лет.
— Однако на сей раз ты убедился: жена твоя здесь, никуда не делась, — отечески улыбнулся Пал Палыч. — Я вижу, что оказался прав. Что Поликсена — надежный якорь. Так что же, сыночек, дадим тебе шанс? Всякие странствующие рыцари, нет спора, симпатичный народец. Но важно, чтобы они очнулись. Странствовал наш отец Одиссей, странствовал Дон Кихот из Ламанчи. Но первый — по капризу богов, второй же — в помраченье рассудка. Однако случаются пассионарии, которых разумней держать на цепи, на них башмаков не напасешься. И ежели ты — один из них, то я помочь тебе не смогу, не вправе подвергнуть Итаку риску.
— Я прибыл не для того, чтоб отбыть, — медленно произнес Сизов. — Мы — взрослые люди. Было бы глупо.
Пал Палыч весело согласился:
— Глупее некуда. Чистая правда.
— Отдайте мне седобородого мужа, — сказала красивая Поликсена с негромким серебряным смешком. — Я не хочу терять его снова.
— Прислушаемся к голосу женщины, — сказал улыбающийся Нестор.
— Тем более женщина схожа с гитарой, — сказал медоточивый Виталий.
— Мы сделали глупость, — сказал Чугунов. — Но процедура есть процедура. Стало быть, не о чем говорить.
— Как не прислушаться… — буркнула Зоя.
— Прислушаемся, — заключил Пал Палыч. — Вечером ты дашь бал итакийцам. По случаю своего возвращения. Не то чтобы бал, это громко сказано. Не раут — слишком великосветски. Но и не вечеринка — вульгарно. Тем паче не гулянка — плебейски. Так, нечто вроде приема. Ресепшн, как выражаются англосаксы. Придут, потолкаются, выпьют по рюмке. Ознаменуем твое появление в качестве нового члена общества. Многого от тебя не потребуется. Кивай головой и улыбайся. Спой нам, Виталий, спой, наш соловушка, что-нибудь под настроенье. Гимническое.
Виталий поклонился:
— Охотно. Хлебом меня не кормите, друзья мои. Главное — попросите выступить. Уж такова душа артиста.
Он нежно коснулся гитарных струн и затянул своим тенорком:
— Когда мы ездили в Колхиду, как аргонавты за руном, мы не показывали виду, но мысли были об одном.
Все, кроме Сизова, подхватили:
— Но мысли были об одном — о нашем острове родном.
Ах, господа, хороша Итака — какие пригорки и ручейки! Какие зеленые лужайки! А эти памятники ее древности! В первую очередь — Одиссею, ее праотцу и ее символу, стратегу, тактику, воспитателю. Неутомимому супругу.
Много чего есть на Итаке. Сегодня туристы здесь под запретом, но завтра… Кто знает, что будет завтра? Жизнь изменчива, господа.
Похоже, что собрался весь остров, чтоб встретить Елисея Сизова. Со времени самого Одиссея Итака приветствует возвращенца.
Гости текли равномерной струйкой. Хозяин кланялся, улыбался и отзывался на обращения. Он чувствовал, что порядком устал. Пожалуй, не меньше, чем от дороги.
— Рада вас видеть, — сказала дама. — Вы возмужали и стали похожи на древнего римлянина. Вам к лицу.
— Благодарю вас, — сказал Сизов.
— Счастлива и за вас, Пал Палыч.
Пал Палыч любовно обнял Сизова:
— Спасибо, спасибо. Сердце отца…
И сделал неопределенный жест. Не то смахнул скупую слезинку, не то почесал левую бровь.
— Странствия учат нас постоянству? — спросил Сизова почтенный гость. — Они укрепляют преданность родине?
Сизов согласился.
— Да, это так.
— Ах, этот поэтический вздох о том, что в буре есть свой покой, — сказала очень полная гостья. — Это полезное заблуждение. Обогащает внутренний мир.
Еще один гость произнес очень веско:
— Бесспорно, блуждать и заблуждаться — это различные понятия, но я симпатизирую вам в обоих случаях. Очень рад.
— А я растроган, — сказал Сизов.
— Ну, здравствуй, здравствуй, — обнял Сизова весьма жовиальный островитянин. — Крайне приятно тебя увидеть.
Сизов ответно ему улыбнулся:
— И мне приятно, что ты так бодр.
— Жизнь удалась, — согласился гость. — Твой фатер меня произвел в начальство.
— Выбор разумный, — сказал Сизов.
— Я не стремился, ты меня знаешь, — сказал доверительно старый знакомый. — Более того, не хотел. Но если понадобилось государству… Послеживаю за репертуаром.
— Рад за тебя, а также — за публику, — сказал Сизов. — Так у нас цензура?
— Если уж строишь страну покоя… — Гость выразительно вздохнул. — Большая ответственность, дорогой. Вот, например, у нас «Одеон» — талантливый музыкальный театр. Играет всякие оперетты. Вдруг ставит «Прекрасную Елену». Ты можешь мне объяснить, дружище, зачем превращать в коленца, в канканчик эпос, священный для итакийцев? Теперь замахнулись на хит Шекспира. Тот самый, где ключевой вопрос — «Быть или нет?». Звучит недурно. Особенно у нас на Итаке. Каков вопрос, таков и ответ. Тоже неплох. «Умереть — уснуть». Более чем двусмысленно, братец.
Он отличался словоохотливостью. Это за ним водилось сызмальства. Начав, не умел остановиться. Но, оглядевшись, он обнаружил: за ним уже целая цепочка. Вздохнув, преуспевший островитянин крепко пожал Сизову руку и нехотя растворился в толпе.
Пока Сизов отвечал на приветствия, благодарил своих гостей, пришедшие ранее островитяне располагались отдельными кучками, стояли с фужерами в руках, и реплики, слетавшие с губ, медленно оседали в воздухе.
Каждая из них раздавалась, не смешиваясь ни с предыдущей, ни с той, что произносилась ей вслед. Звучала как бы сама по себе, а вместе с тем как бы вливалась в хор, в тот самый незабываемый ХОР, который некогда стал открытием пленительной античной словесности, в первую очередь — театра.
Но, разумеется, этот хор не выглядел глашатаем рока и принаряженные итакийцы не походили на прорицателей. Они потягивали вино, сделанное по рецепту фалернского, они оживленно переговаривались, в их голосах не было слышно ни трагедийного металла, ни грозного шороха Судьбы. Чаще всего разговор возвращался к тому, как выглядит возвращенец, но иногда звучали и фразочки философического характера.
— Этакий выставочный лик — землепроходец я, муж и воин.
— Этакий сплав византийства со скифством. (Оба отзыва относились к Сизову.)
— Чем ближе ты к земле, тем грубее. (То был одобрительный голос дамы.)
— Что ж, прародитель наш Одиссей тоже ведь был не без греха. (Это послышался голос Нестора.) Кочуя, едва не забыл Итаку.
