— Я в иешиве училась, проповедник чертов! Можешь не рассказывать мне про правила.
— «Проповедник чертов»? — переспрашивает Марк.
— Именно!
Тут они оба заливаются смехом. «Проповедник чертов» вдруг кажется им самой смешной фразой года. Шошана тоже начинает смеяться, и я к ним присоединяюсь, потому что смех заразителен, особенно когда покуришь.
— Нет, скажи, ты же не считаешь, что моя чудесная семья, что мой замечательный сын, мы все на пути к Катастрофе? Потому что мне ужасно обидно. Такой отличный день будет испорчен.
— Нет, не считаю. У тебя изумительный дом и очаровательная семья, и вы свили уютное гнездо для вашего парня. Ты идеальная мать и хозяйка, настоящая balabusta. Правда!
— Ты меня успокоил, — с облегчением вздыхает Дэбби.
Она склоняет голову почти к самому плечу и счастливо улыбается.
— Можно я тебя обниму? Так хочется тебя обнять.
— Нет, — отказывается Марк, но делает он это очень, очень деликатно. — Но ты можешь обнять мою жену. Что скажешь?
— С удовольствием!
Шошана протягивает мне набитое травкой яблоко, и я затягиваюсь, пока наши жены, слившись в объятиях, приплясывают из стороны в сторону, и мне опять кажется, что они упадут.
— Отличная погода, — констатирую я.
— Прекрасная, — соглашается Марк.
Мы смотрим в окно и наслаждаемся видом безупречных облаков на безупречном небе. И вот, пока мы смотрим и наслаждаемся, мы видим, как небо вдруг темнеет. Все меняется так резко, что даже наши жены разжали объятия и тоже уставились в окно — так разительно поменялось освещение.
— Тут это часто, — говорит Дэбби.
Небеса вдруг разверзаются и начинается мощный, громкий тропический ливень. Он бьется об окна, о крышу, гнет пальмы, и, взбивая воду, подбрасывает надувные матрасы в бассейне.
Шошана направляется к окну. Марк, передав Дэбби яблоко, идет за ней.
— У вас так часто бывает? — не верит Шошана.
— Ну да, — отвечаю я, — Каждый день одно и то же. Внезапно начинается и так же внезапно прекращается.
Наши гости стоят, прижав ладони к стеклу. Долго стоят, а когда Марк, наконец, поворачивается к нам лицом, мы видим, что он, такой весь солидный и суровый, всхлипывает. Плачет, насмотревшись дождя.
— Ты не представляешь. Я уже забыл, как это — жить где-то, где полно воды. Это такая благодать, превыше всего.
— Если бы только у вас было все то, что есть тут у нас… — напоминаю ему я.
— Вот именно, — отвечает он, вытирая глаза.
— Можно выйти? — просит Шошана. — В дождь?
— Конечно, — отвечает Дэбби.
Шошана велит мне закрыть глаза. Крепко зажмуриться. Причем только мне. Честно сказать, когда мне разрешили их открыть, я думал, что она будет стоять голышом. А Шошана всего-то сняла парик и натянула на голову кепку Тревора.
— У меня только один парик на всю поездку, — объясняет она. — Надеюсь, Тревор не против.
— Не против, — успокаивает ее Дэбби.
И мы все выходим прямо под дождь. Мы оказываемся в саду — в изнуряющей жаре, под ударами прохладного, освежающего дождя. От этой погоды, от травки, от выпивки, от всех наших разговоров, я просто на седьмом небе. Должен признаться, в этой кепке Шошана выглядит лет на двадцать моложе.
Нам не до разговоров. Мы пританцовываем, хохочем и припрыгиваем. Как-то само собой получается, что я беру Марка за руку и как бы танцую с ним. Дэбби держит за руку Шошану, и они танцуют что-то типа джиги. Когда я беру Дэбби за руку, у нас получается как бы разомкнутый круг, потому что ни Марк, ни Шошана не держатся друг за друга. И мы танцуем нашу хору под дождем.
Не помню, когда я в последний раз так восторженно дурачился и чувствовал себя свободно. Кто бы мог подумать, это чувство пришло ко мне в компании наших удушающе религиозных гостей… И моя любимая Дэбби — мы с ней снова на одной волне, потому что, пока мы кружимся, она подставляет лицо дождю и задает вопрос, который как раз крутится у меня в голове.
— Шошана, а это ничего? Вам можно? Это не смешанный танец? Не хотелось бы чувства вины после всего.
— Да ничего. Мы переживем последствия.
Вопрос Дэбби нас притормаживает, потом совсем останавливает, хотя мы все еще держимся за руки.
— Это как в старом анекдоте, — начинаю я.
Никто еще не спросил, в каком, а я уже продолжаю:
— Почему хасиды не занимаются любовью стоя?
— Почему? — интересуется Шошана.
— Потому что это может привести к парному танцу.
Пока мы разжимаем руки, Дэбби и Шошана делают вид, что возмущены моей шуткой. Мы чувствуем, что праздник кончился, а дождь исчез с горизонта так же внезапно, как и появился. Марк стоит, уставившись в небо, и губы его плотно сжаты.
— Это очень, очень старый анекдот, — замечает он. — Смешанные танцы наводят меня на мысль об орешках-ассорти, о гриле-ассорти и о салате. Слово «смешанный» наводит на меня страшный голод. Я впаду в истерику, если все, что у вас в доме есть кошерного, это мешок того белого ватного хлеба.
— Ну ты можешь делать катышки, — напоминаю я.
— Диагноз поставлен верно, — отзывается он.
Дэбби, руки у груди как для молитвы, радостно прихлопывает.
— Ты не поверишь, — просто светится она, — какое тебя ждет изобилие!
* * *
Мокрые до нитки, мы вчетвером толпимся в кухонной кладовке: рыщем по полкам и усыпаем пол каплями воды.
— Видали такую кладовку? — вопрошает Шошана. — Просто гигантский склад!
Она вытягивает руки в стороны.
Кладовка и правда большая, и она просто забита продуктами, в том числе и неимоверным количеством сладкого — жизненная необходимость, учитывая, что на дом часто налетают стаи подростков.
— Вы приготовились к ядерной зиме? — недоумевает Шошана.
— Я тебе сейчас расскажу, к чему мы приготовились, — говорю я. — Хочешь знать, насколько Дэбби одержима? Хочешь знать, что для нее значит Холокост? Серьезно — как ты думаешь, насколько?
— Ни насколько, — отвечает Дэбби. — Хватит о Холокосте.
— Расскажи, — требует Шошана.
— Она постоянно обустраивает тайник, где можно спрятаться.
— Ничего себе! — удивляется Шошана.
— Ну ты только посмотри: кладовка с едой, рядом туалет, тут — дверь в гараж. Можно взять гипсокартон и замуровать дверь из гостиной, и никто не догадается, что за этой стеной. Никто. А если и дверь со стороны гаража замаскировать: инструментами, например, завесить, а дверные петли вывести на другую сторону, заставить эту стену великом, газонокосилкой — у тебя получится замкнутое пространство с проточной водой, туалетом и едой. Если спрятаться здесь, то в дом можно пустить на постой другую семью. И никто не догадается.
— О, боже, — вздыхает Шошана, — хоть и покинула меня кратковременная память от всех этих родов…
— И от травки, — добавляю я.
— И от травки тоже. Но я помню! Я с детства помню, что она всегда, — Шошана поворачивается к Дэбби, — ты всегда заставляла меня играть в эту игру. Найти укромное место. Потом хуже, страшнее…
— Давай не будем, — просит Дэбби.
— Я знаю, о чем ты, — я рад, что об этом зашла речь. — Её игра, да? Она играла с тобой в эту безумную игру?
— Хватит уже об этом, — просит Дэбби.
Но Марк, который все это время молча и самозабвенно изучает этикетки с сертификатами кошерности, разрывает пакетики с батончиками в сто калорий, ест горстями жареный арахис из банки, прервавшись только однажды, чтобы спросить: «Что это за фиги Newman?», вдруг замирает и просит:
— Хочу поиграть в эту игру!
— Это не игра! — протестует Дэбби.
Я рад, что она это сказала, потому что все эти годы я пытаюсь заставить ее в этом признаться. Это не игра. Это все очень серьезно, и все эти приготовления — это серьезное отклонение, которому я не хотел бы подыгрывать.
— Это игра в Анну Франк, — говорит Шошана. — Правильно?
Я вижу, как расстроилась Дэбби, и стараюсь ее защитить.
— Это не игра, — поправляю я Шошану. — Это как раз то, о чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк.
— Как играют в эту не-игру? — интересуется Марк. — Что нужно делать?
— Это игра про Праведников мира, — объясняет Шошана.
— Это игра «Кто меня спрячет?» — поправляю ее я.
— Представляем, что случился второй Холокост, — сдается Дэбби и робким голосом продолжает, — это серьезное исследование, мысленный эксперимент, в котором мы участвуем.
— В который мы играем, — поправляет ее Шошана.
— Ну вот, мы иногда рассуждаем, кто из друзей-христиан спрятал бы нас, случись Холокост в США.
— Непонятно, — говорит Марк.
— Да понятно, — настаивает Шошана, — все тебе понятно! Ну смотри. Если бы случилась Катастрофа, если бы она вдруг случилась опять… Представь, что мы в Иерусалиме, на дворе 1941 год, а Великий Муфтий пришел к власти, вот как бы поступил твой друг Джебедайя?
